Четыре года прошло с тех пор, когда на печальный закат русской контрреволюции была брошена тень крымской авантюры.
Порыв революционной бури разбросал по Европе защитников старой России, но главная масса осела и осталась доживать свой век на Балканах. В самом глухом закоулке Европы собрались бывшие властители России — тупые, косные, жадные и мстительные — такие, какими они были всегда.
Политический хаос в Европе, общая неудовлетворенность, резко обнаружившаяся непримиримость интересов, страх победителей перед завтрашним днем, заставляющий терять голову и идти на авантюры, создают обстановку, из которой Врангель и его друзья еще могли некоторое время извлекать пользу.
[Читать далее]Но времена меняются. Не в отрицательных, а в положительных ценностях нуждается усталое человечество. На смену героям безвременья, авантюристам, дегенератам и садистам идут сильные и здоровые люди, уверенно и смело на обломках старого строящие новую жизнь.
Тем, кто не может осмыслить этого и понять свои заблуждения, все трудней и трудней будет жить. И оттого, что они чувствуют свое бессилие, свое ничтожество и ненужность, все злобнее и мстительнее становятся последние, вымирающие остатки старой России. Как раньше из Галлиполи, так теперь из Сербии бегут бывшие русские офицеры, спасаясь из врангелевского плена. Недавно два офицера, отчаявшись получить визу, улетели из врангелевской армии на сербском аэроплане.
Террор белых над русскими людьми, длящийся уже четыре года, является естественным средством духовного облика руководителей белого тыла, заменившего собой рассыпавшуюся армию Врангеля. И чтобы было понятно то, что происходит сейчас на Балканах в среде бесправной, запуганной беженской массы, полезно будет еще раз вернуться к страницам деникинской и врангелевской эпопеи. В них можно найти объяснение разнузданности, насилию, клевете, мести и глупости умирающего за границей белого тыла и понять то непонятное, что до сих пор творится в Сербии.
Четыре года прошло с тех пор, когда русские корабли, эвакуировавшие армию Врангеля, прибыли в Константинополь. Четыре долгих года тяжелых страданий, физических и духовных, в течение которых сомнение, зародившееся еще на полях Кубани, крепнувшее с каждым днем в Крыму, превратилось в непоколебимую уверенность. Сомнение в важности и необходимости того, что мы делали для России.
На военном совете в поезде Деникина в Новороссийске, перед эвакуацией армии, я был один из тех, кто стоял за продолжение борьбы с большевиками в Крыму...
На долю Врангеля, этого беспринципного авантюриста и честолюбца, выпала задача ценою тысячей жизней доказать еще раз бесплодность наших попыток воскресить в России умерший старый строй и окончательно на полях Северной Таврии и в болотах Перекопа похоронить нашу белую мечту.
И когда заодно с поляками, спасая их, презиравших нас, мы воевали с русским народом, превращая в развалины его достояние, когда, покровительствуемые французами, мы пропускали на фронт и в штабы для работы германских офицеров генерального штаба, обманывая и тех и других, и когда страшной работой контрразведок мы заливали кровью несчастного населения города и села Крыма и лицемерно кричали об ужасах красного чека, жгучая боль и отчаяние охватывали сердце, но еще не было силы уйти...
Бессмысленную и недалекую нетерпимость Деникина заменили в Крыму нечистоплотные и невероятные комбинации Врангеля.
Для нас стали сразу приемлемы и желанны поляки, отнимавшие у нас исконно русские земли; Махно и десятки других атаманов разбойничьих шаек, которых мы снабжали деньгами и которые грабили и разоряли население, называя себя нашими союзниками; Петлюра и самостийные украинцы, с которыми мы вели переговоры и с которыми также нужно было расплачиваться Россией; наконец, французы и одновременно немцы.
В Крыму только через мой штаб 1-й армии по приказанию Врангеля были пропущены для работы на фронте и в тылу три офицера немецкого генерального штаба. Все они имели предписание от ставки и уверяли, что мы скоро получим помощь от Германии, которая будет действеннее французской. Один немецкий офицер генерального штаба, пропущенный по приказанию Врангеля, служил в марковской батарее, затем, ввиду того что это стало известно французам, был для вида арестован, но в Севастополе снова выпущен и явился в батарею проститься. Прибывший недавно в Берлин офицер марковской батареи К. спрашивал меня, не могу ли я ему помочь разыскать его бывшего сослуживца по батарее, офицера германского генерального штаба барона Л.
Так под покровительством и при поддержке французов, в самый разгар их симпатий, закончившихся признанием, вырастала и крепла германская дружба.
Политика Деникина была неумной, но все же лично он был честным человеком. Врангель не имел и этого последнего ореола в глазах широкой армейской массы. В самый тяжкий для армии момент отхода к Новороссийску из глубоких эгоистических и честолюбивых побуждений Врангель нанес Добровольческой армии предательский удар в спину, много способствовавший ее окончательному разложению, когда она еще держалась у Ростова.
Желая дискредитировать Деникина, он пустил по рукам офицеров, стоявших на фронте, письмо с критикой его политики и стратегии. Дух армии он подорвал, разложению ее способствовал, но сам, заменивши Деникина, повторил все ошибки своего предшественника, внося уже полную беспринципность и авантюризм и в политику, и в стратегию.
После бесплодных, стоивших много крови и разочарований авантюристических операций на Дону и Кубани, основанных на полном непонимании и полной неосведомленности, Врангель завершил поражение Крымской армии на редкость бездарными операциями в Северной Таврии.
Не я один так расценивал стратегические таланты Врангеля. Уже через год после моего ухода из армии высланный из Болгарии генерал Кутепов, проездом через Салоники, зашел ко мне. Прощаясь, он сказал: «Я знаю, что Вы собираетесь писать книгу об обороне Крыма. Я прошу Вас отметить тот факт, что я настойчиво просил генерала Врангеля отвести своевременно армию на перешейки и не допустить ее уничтожения в боях с неравным противником на невыгодных и растянутых позициях Северной Таврии. Но генерал Врангель этого не сделал»…
О политике деникинских кругов писалось много. Ее узость и близорукость, повлекшие за собой постепенную изоляцию Добровольческой армии, на пути к Москве растерявшей все симпатии и казачества и народа вновь занимаемых областей, уже нашли достойную оценку в печати.
Отличительным свойством политики Врангеля были цинизм и полная неразборчивость в средствах для достижения поставленной цели реставрации старой России. Эта политика скоро дала себя знать. Гробовым молчанием и ужасом встретило казачье население Тамани проезд Главнокомандующего по улицам города после десанта. Не поднялись и не присоединились Дон и Кубань. Поляки, оттяпав при помощи Врангеля то, что было им нужно от России, и прихватив еще добрую часть исконно русских земель, предали его в самый критический момент. Украинские самостийники от союза отказались. Атаманы различных шаек, действуя на территории Крыма, союз заключили, но разоряли население, дискредитируя власть, на которую опирались они, и, получив оружие и помощь деньгами, переходили на сторону красных.
Но, если Врангель не нашел друзей за пределами крымского фронта, может быть, он нашел их в Крыму? Что ответило ему население Крыма на его заботы устроить их счастье?
Увы! Из стремления создать «образцовую ферму» ровно ничего не вышло, да и выйти не могло. Своей политикой в отношении населения Крыма Врангель добился в конце концов совсем обратного. Народ возненавидел его и армию, и наше пребывание в Крыму послужило лучшей агитацией в пользу большевиков.
В основании постройки «образцовой фермы» лежало не желание сделать население маленького полуострова счастливым своим существованием, а стремление втереть очки иностранцам и партийным главарям, и потому, что она была показной и неискренней, она была бездушной и жестокой. Никто не верил серьезно обещаниям новой власти, поэтому крестьяне совершенно не интересовались гвоздем врангелевской программы — законом о земле. Разъясняя этот закон крестьянам, я удивлялся всегда их безучастию.
Во внутреннем управлении царил хаос. Вместо права и законности, о чем шумно кричали, властно царили грабеж и разбой. Население категорически отказывалось давать людей в армию, и насильно мобилизованные разбегались. Добровольцев в армию Крым уже не давал. Генерал Кутепов доносил, что «армия состоит из прибывших из Новороссийска офицеров, казаков и взятых в плен красноармейцев. Крым не дает ни добровольцев, ни мобилизованных». Хлеб укрывался, лошади и скот угонялись в степь, с телег и повозок снимались колеса и прятались, чтобы не нести тяжелой, разоряющей население подводной повинности.
Совершенно так же, как с движением вперед, в тылу Деникина появился Махно и повстанцы, закишели «зелеными» Крымские горы и плавни рек.
«Благодарное» население не давало даже рабочих тылу, и туда приходилось отправлять взятых в плен красноармейцев для работы в портах, отказываясь от единственного, совершенно надежного пополнения, на которое серьезно рассчитывали наши совершенно потерявшие голову стратеги.
Население и армия голодали. Есть люди, которые считали это естественным, сравнивая положение Крыма с осажденной крепостью. Это неверно. Мы долго владели Северной Таврией, где скопились громадные запасы зерна и муки. Голодали же исключительно из-за неумелого использования перевозочных средств, бездейстующих или подолгу занятых подготовкой к фантастическим десантным операциям.
Конечно, голодное население полуострова, обязанное отдавать последние, ничтожные запасы хлеба за бумажки, на которые ничего купить было нельзя, не могло быть довольно таким положением. Но в гораздо большей степени вызывала недовольство самая система реквизиций или, правильнее говоря, отсутствие в этом деле всякой системы и справедливости, причем главная тяжесть реквизиций падала на беднейшее и без того уже обобранное население. У одного брали по несколько раз, и брали все, у другого не брали ничего. Всякий протест считался проявлением большевизма, каравшимся здесь же смертной казнью по усмотрению любого реквизирующего или попросту грабящего добровольца. Власть не умела реализовать справедливо эти реквизиции и не могла справиться с своеволием тоже голодающих частей.
Вспоминаю историю назначения на ответственный пост начальника снабжения бездарнейшего из генералов — Вильчевского. Он был начальником штаба у Кутепова, но Кутепов был им недоволен. Чтобы смягчить его уход, надо было дать ему какую-нибудь компенсацию, и Кутепов предложил похлопотать за него перед Главнокомандующим, у которого Вильчевский пользовался симпатиями. Вильчевский заявил желание устроиться на должность начальника снабжения при ставке. Ходатайство было послано, и Вильчевский, пользовавшийся особыми симпатиями Врангеля, был назначен на этот в высшей степени важный пост, требовавший человека большого ума, дельного, опытного и решительного. И живое дело снабжения утонуло в море бумаги и мертвых бюрократических распоряжений.
Огромное недовольство вызывала тяжелая, как я уже указывал, подводная повинность, настолько неумело и плохо организованная, что по крайней мере две трети реквизированных подвод блуждали по Крыму совершенно без всякой надобности. Вместо того чтобы сразу реквизировать для армии необходимое количество повозок, конечно, соблюдая всю справедливость и равномерность обложения, и представить остальную часть повозок для хозяйственных работ и нужд населения, установлена была повозочная повинность деревень, командировавших на три недели свои подводы в армию. Повозки эти, попадая в войсковые части, уже больше оттуда не возвращались, так как полки, стремясь иметь побольше обозов, не отпускали их.
Вышедшие из деревень вторые партии повозок на смену первым долго блуждали по Крыму, пока находили свою часть, но чаще не доходили до места назначения и силой разбирались другими частями. А полки, не получившие смены своих повозок и ввиду естественной убыли (болезнь лошадей, порча повозок), требовали пополнения, и деревня отправляла третью партию повозок, когда не вернулась еще и первая, и население оставалось совершенно без лошадей, телег и работников, и в самый горячий период останавливались все полевые работы. Если в деревнях и оставалось несколько телег и лошадей, то крестьяне, удрученные участью первых трех партий, подрубали колеса у телег и угоняли лошадей в степь.
Часто, прослужив значительно дольше, чем следует, в части, не видя конца своей повинности и зная, что дома разоряется хозяйство, крестьяне по ночам убегали из обоза, их ловили и беглеца расстреливали как большевика. Для части это было очень выгодно, ибо с этих пор подвода и лошадь становились собственностью.
Оценив это, впоследствии стали практиковать различные способы заставить хозяина дезертировать без лошади и повозки, например, держать под обстрелом в бою, морить голодом и т. д.
Результатом такой распорядительности явилось полное разрушение хозяйства, непомерный рост обозов в частях, глубокое и справедливое озлобление сельского населения и рост зеленого движения.
Конечно, на бумаге и для иностранных военных агентов все представлялось иначе. Из моего штаба я послал два пространных рапорта в ставку, рисуя тяжелое положение населения, но эти рапорты потонули в общем море бумаг и угодливо ликующих криков.
Объявленная после долгих колебаний реквизиция лошадей была организована также плохо. Это решение было принято после того, как попытка купить лошадей ничего не дала. В это же время части, пришедшие из Новороссийска без обозов и лошадей и вынужденные маневрировать и сражаться, возить за собой кухни, пулеметы, патроны, пушки, не имея возможности покупать за назначенную цену лошадей, просто забирали их у населения и давали квитанции, за которые никто ничего не платил. В этот долгий период колебаний население было основательно ограблено, а когда была объявлена мобилизация, то цена на наши бумажные деньги настолько пала, что эта реквизиция представляла собой уже чистейший грабеж. И этот грабеж производился пристрастно — и у хозяина, имеющего 10 лошадей, и у хозяина, имеющего две лошади, фактически забиралось по одной.
Так же реквизировались и другие нужные армии предметы и продукты. Отнимали корм, резали молочный скот, вырубали на топливо сады и разбирали строения.
Проезжая однажды во второй раз по одной татарской деревне, я увидел большую площадь, где раньше стояли дома. Остались только трубы. Предполагая, что был пожар, я спросил начальника войсковой части, стоявшей там, отчего произошел пожар и не виновата ли небрежность войск. Бравый полковник ответил мне, что это были «большевистские» дома, то есть дома, среди хозяев которых были люди, подозреваемые в большевизме, и полковник — комендант местечка — приказал разобрать их на топливо.
«Большевики здесь еще есть, и дров хватит», — успокоил меня перед отъездом полковник. Такой же тяжелой и неприятной, и также по нашей нераспорядительности, была квартирная повинность. Но и это было еще не все и не главное.
Если на огромных пространствах тыла генерала Деникина борьба с повстанцами была затруднительна, то на крошечной территории Крыма это казалось более достижимо. Тем не менее, с ними ничего сделать не могли.
Врангель назначал и сменял генералов, с фронта отрывались крупные войсковые части, а зеленое движение разрасталось и было неуловимо.
Это происходило не только потому, что население было терроризировано зелеными и боялось открыть карательным отрядам места их убежищ. Нет, оно сочувствовало им и в борьбе их не было на нашей стороне.
Недовольная и ограбленная войсками и начальством всякого рода, терроризированная и расстреливаемая контрразведкой часть населения уходила в Днепровские плавни и в болота Сиваша, и можно с уверенностью сказать, что, перешагнув за Днепр, наша армия имела бы за спиной ту же картину, что и с армией Деникина, и наши сообщения с Крымом, подвергаясь постоянным угрозам, потребовали бы много войск для охраны.
Таково было отношение спасаемого от большевиков населения «образцовой фермы», единодушно в конце концов возненавидевшего спасителей.
Политика Врангеля в отношении населения шла все время ощупью. Никакого плана государственного строительства не было. Были старые люди, еще более старые в смысле духа и реформаторства, чем при Деникине, которые, будучи извлечены из архива, стали припоминать то, что считали лучшим для народа в свое время. Не понимаемые этим народом и сами неспособные понять его, они докатились до террора и залили маленький клочок русской земли, еще находящийся в их власти, кровью его несчастного населения.
Войска проходили вперед, волна грабежей подавалась к северу, и разоренные деревни, как растоптанные сапогом муравейники, начинали заколачивать дыры и залечивать раны, нанесенные крестьянскому хозяйству. Ненадолго и непрочно.
Вскоре другое, еще более страшное зло заставляло жителей деревень и городов бросать дома, семьи и хозяйство и убегать в горы и плавни, увеличивая кадры зеленых.
Этим злом, отравившим населению жизнь, злом, как злокачественная язва разъедавшим силу и дух Добровольческой армии и особенно широко развернувшимся в Крыму, злом все увеличивающимся, требующим для оправдания своего существования все новых крови и жертв, злом, находившимся под особым покровительством Врангеля, бороться с которым не решались даже люди, занимавшие большие и ответственные посты, была повсюду раскинувшая свои сети, безответственная и всесильная контрразведка, вдохновляемая бывшим шефом жандармов Климовичем, поставленным Врангелем во главе ее. На нее опиралось и ее указаниям следовало, отделяя друзей от врагов, правительство «образцовой фермы».
Армия шла на север, а в разоренных деревнях садилась и прочно свивала себе гнезда контрразведка. Раскинувшаяся на всем пространстве Крыма и Северной Таврии, она творила свое страшное дело, превращая население в бесправных рабов, ибо малейшее недовольство ее деятельностью, малейший протест приводил человека к мучительным истязаниям и петле. Невозможно описать злодеяния, совершенные за три года ее агентами там, где проходили победоносные белые войска. Так же как и бездарные военные распоряжения, она подготовила падение создавшей ее власти.
Состав контрразведывательных отделений был самый пестрый. В одном он был однороден: на 90% это были патентованные мерзавцы, садисты, люди легкой наживы с темным прошлым. Помню одну телеграмму Деникина Май-Маевскому. В ней Деникин требовал предания суду «этих мерзавцев контрразведчиков Шкуро». Май-Маевский прочитал эту телеграмму Кутепову, и оба нашли ее выражения резкими. Телеграмму переделали, и она была передана Шкуро в смягченном виде. То, что сказал Деникин о контрразведчиках Шкуро, можно смело сказать почти про всех контрразведчиков армии.
Ввиду отвращения и гадливости, которые внушала деятельность этих бандитов всем порядочным людям, учреждение это часто меняло свое название, но этот фиговый листочек ни от кого не скрывал его грязной сущности.
Пышно расцветшей деятельности контрразведки в Крыму способствовало то обстоятельство, что многие из начальников Добровольческой армии за три года Гражданской войны потеряли всякое уважение к человеческой жизни и людским страданиям. Зверство, насилие и грабеж вошли в обиход жизни и никого не трогали. Слезы и мольбы расстреливаемых вызывали смех. В некоторых частях все рядовые офицеры по очереди назначались для приведения в исполнение приговора над большевиками.
Повесить, расстрелять, вывести в расход — все это считалось обычным, будничным делом. Это не осуждалось, это считалось признаком воли, твердости характера, преданности идее. Не расстреливавшие или не вешавшие, или мало вешавшие считались тряпками, слабыми людьми, не способными к управлению частью в этой обстановке.
Проснулись дремавшие инстинкты и многим отуманили сознание навсегда. Полная безнаказанность позволяла проявлять этот инстинкт в чудовищной форме...
Полная обесцененность жизни, всегдашняя и легкая возможность найти жертву, полная безнаказанность за пытки, издевательства и убийства давали в этой кошмарной обстановке широкую возможность для всевозможных садистов без боязни наслаждаться острыми ощущениями. Стоило раз, два убить, и страсть к убийству росла.
Особенно много было загублено молодых девушек и женщин. Это было так легко сделать.
Нравится женщина — ее ничто не стоит обвинить в симпатиях к большевизму, в особенности если она одинока, если у нее нет сильных и влиятельных защитников. Подослать к ней агента — и достаточно одного неосторожного слова, чтобы схватить ее и посадить в особую камеру, всегда имевшуюся при контрразведках, и тогда она вся во власти зверя. Ежедневными угрозами смерти, угрозами смерти родных, обещаниями свободы ее, обезумевшую и трепещущую, сбиваемую ловкими вопросами, легко заставить сказать все то, что требуется, наговорить на себя то, чего не было, а затем, запротоколировав ее показания, насладившись, повесить или, если есть уверенность в том, что она будет молчать, опозоренную, искалеченную и уже надоевшую, великодушно выпустить на свободу.
Впрочем, контрразведчики могли это делать спокойно потому, что той, которая посмела бы поднять шум, было бы еще хуже. Спокойно, потому что все были запуганы, все боялись, потому что женщин вешали публично на городских площадях, даже в одежде сестер милосердия.
Когда я просматривал списки лиц, значившихся за контрразведками, мне казалось, что всю революцию сделали женщины, главным образом девушки и подростки, и главная масса большевиков состоит из них. Сколько погибло и навсегда душевно искалечено их в застенках контрразведок, страшно сказать.
Все презирали контрразведку и все боялись ее.
Даже Кутепов в минуты искренности высказывал свое презрение к ним. Но он был ушиблен желанием, во что бы то ни стало поддержать славу железного генерала и потому подписывал все смертные приговоры, которые ему представлялись, считая, что здесь надо вешать всех, а там Бог разберет, кто большевик и кто правый.
Ясно, конечно, что при всем этом повсюду, и в России, и за границей, кричали о зверствах красной чека и считали это одним из главных козырей своей пропаганды. Население смотрело, сравнивало и делало выводы. Выводы эти, подкрепленные нашими безумными грабежами, были таковы, что наши отступавшие войска нередко обстреливались жителями покидаемых нами деревень.
Работа контрразведок не казалась армии столь ужасной. К ней привыкли. А повседневные ужасы Гражданской войны закалили нервы. В распоряжении каждого начальника были свое войсковое отделение контрразведки, которое распространяло свои действия и на население ближайшего тыла, и конвой, служащий для охраны начальника, но главным образом употреблявшийся для выведения в расход неугодных и большевиков.
