Сам человек без серьезного образования, император Александр вряд ли сознавал необходимость дать своему наследнику те знания, которые были необходимы ему в будущем. Для Николая и его братьев не столько искали серьезных учителей, сколько доброго воспитателя-гувернера. В Гатчине повторилась та же картина, которая наблюдалась в старые годы в дворянских семьях России: плохие случайные учителя и честные привязанные няньки.
[Читать далее]«Такой именно нянькой был воспитатель Николая и его братьев англичанин M-r С. Heath, «Карл Осипович», как его обыкновенно называли. Чистейший идеалист, хорошо по-своему образованный ум, прекрасный художник (акварелист) и спортсмен, M-r Heath принес во дворец, кроме всего этого, еще и глубокую преданность приютившей его царской семье. Но ни сорок лет, проведенных им в России, ни постоянные встречи и беседы с русскими людьми, не принесли ему никакого знания страны, народа, его истории. Поэтому и влияние этого человека было ограничено так же, как и влияние всякой няньки, стенами детской. В раннем детстве оно сказалось привитием вместо родного английского языка. И долго еще спустя, когда Николай уже царствовал, его русские речи, если не были приготовлены, были подстрочными переводами английских фраз. В юношеские годы первое место занял спорт всех видов, и царские сыновья хорошо скакали, стреляли, ловили лососей. К живописи и музыке ни у кого не оказалось наклонностей, а то, что делали акварелью Николай и Ольга, указывало даже на особенную их бездарность. Характеры детей, как это нередко случается, были совершенно несхожи, несмотря на однородную атмосферу семьи. Никто не прививал, например, Николаю важности и сознания его будущей роли, но он смутно ощущал ее сам. Когда в первый раз появился за обеденным столом старик с красивым ласковым лицом типичного английского джентльмена, Николай холодно приветствовал своего будущего воспитателя. А после обеда, когда M-r Heath, желая сломать чувствовавшийся ледок, предложил мальчику поиграть с ним, Николай с не шедшей к его скромной и милой фигурке напыщенностью сказал: «Как мне с вами играть? Я князь, а вы — простой старик». Умный англичанин схватил тогда князя на руки, и через полминуты тот заливался веселым хохотом, защищаясь от блохи, которую изображал из себя M-r Heath...».
…прост был режим, в котором росли и воспитывались дети Александра. Но не получая в то же время хорошего образования, они были обречены на невежество, и Николай на всю жизнь остался на уровне развития и знаний гвардейского офицера.
«Состав преподавателей был на редкость плох; а те, что готовы были бы поразвязать свои языки на уроках, стеснялись и своего общего руководителя Победоносцева, и присутствовавшего всегда генерала Даниловича, тупого, мало знавшего человека, не имевшего и отдаленного представления о важности и существе выпавшей на его долю задачи.
Совершенно очевидно, что наука, подносившаяся и без того неподготовленному мозгу в столь неказистой форме, должна была только утомлять его, а не развивать, надоедать, а не заинтересовывать».
Образование царя, казалось, было тяжелою повинностью с обеих сторон, а природная лень всех трех князей тормозила его еще больше. Вот один из образчиков и невежества, и неповоротливой лени князей.
«Когда, по смерти Александра III, придворный траур надолго сковал возможность каких бы то ни было увеселений для великих князей, м. Хис, кажется, особенно отличавший всегда Михаила Александровича, захотел развлечь его и с разрешения Марии Федоровны пригласил великого князя к себе на литературно-музыкальный вечер, нарочно для него и придуманный. Что бы было предложить «августейшему» вниманию? По общем совещании решили прочесть, разобрав по ролям, «Скупого рыцаря» Пушкина; затем Абакумов, впоследствии директор карточной фабрики, должен был декламировать какое-то стихотворение на старорусскую тему, барон Гойнинген-Гюне, впоследствии статс-секретарь Гос. Совета, произнести французский монолог «Le cilindre», г. Вергопуло, тоже статс-секретарь, сыграть что-нибудь на рояле, г. Бенуа — на флейте. Но самый большой и совершенно неожиданный успех имел офицер императорских стрелков г. Обнинский с попурри из «Паяцев» Леонкавалло, исполненным им совместно с Блэком — «таксиком дочери м-ра Хиса, не выносившим жалобных звуков».
Собрались. Пришел Михаил Александрович, высокий, краснощекий мальчик, лет семнадцати, одетый в матросскую куртку, застенчивый и очень милый. Прочли «Скупого рыцаря», великолепно произнес монолог свой Гюне, изящно играл Шопена Вергопуло, все было хорошо. После чая посадили Блэка за рояль, Обнинский стал извлекать из него слезливые мелодии паяца, и поднялся тут вой, как в лесу. Великий князь сразу оживился, хватал такса, валился от смеха на рояль и вообще показал ясно, что здесь «развиватели» попали в настоящую, так сказать, точку. Потом опять чинно уселись в гостиной, еще что-то прочли. М-с Хис, разговаривая с Михаилом Александровичем о чтении, говорит ему, между прочим:
— Вы, конечно, знали и раньше «Скупого Рыцаря»; мы хотели только напомнить вам его в художественном чтении...
— Нет, Минна Федоровна, — перебил великий князь, — я его никогда не читал.
— Как не читали? Верно же вы проходили это с учителями?
— Да нет же, и вообще я Пушкина еще ничего не читал.
Все смолкли. В семнадцать лет все здесь бывшие простые смертные кончили уже среднюю школу, а этот юноша, наследник тогда русского престола, не читал «еще» Пушкина. Но лучшее было впереди. Когда Михаил Александрович уходил, и гости Хиса высыпали в переднюю провожать его, а м-с Хис совала ему в карманы яблоки и конфеты, как какому-нибудь сиротке, пригретому в доброй семье, наследник сказал, не стесняясь присутствия посторонних и, видимо, не придавая значения своим словам:
— Ах, Минна Федоровна, как я вам благодарен за сегодняшний вечер. Ведь теперь, когда очередь дойдет до «Скупого Рыцаря», мне уж не нужно будет его читать.
Немного сконфуженные, разошлись гости с этого вечера, унося всякий свои мысли. Это не был Обломов, потому что подвижность и любовь к спорту отличали всех детей Александра III, это было гораздо хуже: мозг с редкими и неглубокими извилинами, мозг хорошо упитанного ученика в старо-греческой школе профессиональных атлетов. В этих ясных глазах отражалась примитивная радость жизни, они зажигались от лесного шума, от воя веселой собачки, но настоящая жизнь, такая сложная и неулыбающаяся, не докатывала сюда своих волн; эти люди знали об ней не больше, чем знают об океане крестьяне Московской губернии. А роль ведь им предстояла чуть не самого Посейдона!» ...
Если так обстояло дело с литературой и Пушкиным, то не лучше шли и военные предметы; сколько-нибудь талантливые люди держались военным министром Ванновским в черном, что называется, теле, а бездарности из главного штаба давали еще меньше, нежели бездарности из университетов. Надо всем доминировали попы, церковные церемонии и обряды, наряды, маневры, формы одежды войск и тому подобные вещи и дела, способные только принизить интеллект будущего монарха. По страшной иронии судьбы, воспитание и образование русских царей подвергалось словно преднамеренной деградации, шедшей в обратном направлении с ростом и усложнением государственной жизни; Лагарп у Александра I и ничтожный швейцарец, любитель богословия — у Николая I. Жуковский у Александра II и Данилович у Николая II, молодой Победоносцев у Александра III и руина-Победоносцев у его сына.
Итак, если от юноши скрывали даже научную, то что же ожидало во дворце печальную правду самой жизни?
«— Пока вы еще наследник, пользуйтесь случаем слышать правду. Станете царем — поздно будет, — не раз говорил m-r Heath Николаю. Но он и сам не знал этой правды».
В программу образования великих князей входила и задача ознакомиться с жизнью страны. Но и здесь делалось все для того, чтобы правда жизни осталась скрытою от их глаз. Такие путешествия царей и великих князей с целью знакомства со страною всегда обставлялись целым рядом обычных условностей. Высоких путешественников сопровождала большая свита, заранее составлялся точный маршрут путешествия, и губернаторам рассылались циркуляры, где давался перечень вещей и явлений, «которые надлежало бы скрыть от высокого внимания», и проекты тех речей, с которыми надо было обращаться к гостю. Администрация пунктуально выполняла все требования, и все путешествие шло по определенному шаблону.
«Войска и агенты охраны кричали ура, проклиная в душе тяжелый день, когда приходилось быть на ногах и на местах с раннего утра; губернаторы и исправники мысленно молили Творца, чтобы пронес благополучно хлопотливого посетителя. Последний старался делать ласково-милостивое лицо и задавать не слишком уж глупые и пустые вопросы. Разнообразили постоянный тон картины лишь непредвиденные случаи. Так, покойный поэт и придворный хроникер, К. Случевский, рассказывал о посещениях в 80-х годах прошлого века в. к. Владимиром Александровичем поволжских городов. В Самаре, в числе местных достопримечательностей великому князю решили показать столетнюю бабу, еще державшуюся на ногах, что в русском крестьянстве действительно являлось изумительным случаем. Старуха повалилась на землю, пытаясь поцеловать край княжеской одежды, и затем с чувством перекрестилась.
— Что ты крестишься, бабушка! — спросил ее Владимир, не пропускавший случая пошутить и позубоскалить.
— Как мне, отец, не креститься, — прошамкала старуха, — ведь вот Бог привел под старость вторую царствующую особу видеть.
— А кого же ты еще видела, царя, что ли? — продолжал добродушно Владимир.
— Вестимо, родной, царя; самого нашего батюшку Емельку Пугачева, — неожиданно изрекла самарская древность, к великому конфузу присутствующих. Недовольный великий князь поспешил ретироваться, а губернатор, верно, счел карьеру свою навсегда испорченной...»
С царем все приготовления и расчеты были еще сложнее; здесь пускались в ход самые сильные бюрократические пружины, чтобы на месте ничто не сорвалось, и чтобы не вышло никакого противоречия между тем, что царь увидит, и соответствующим докладом по этому отделу министра. Путешествие осложнялось еще и общим страхом перед покушениями на царские поезда, к чему власти были приучены еще при Александре II. Для предотвращения опасности не оставалось иного средства, как военная охрана всего пути. И вот войска собирались, как на войну. Раздавались боевые патроны: на тысячеверстных железнодорожных линиях вводилось военное положение, станции наводнялись офицерами, жандармами и сыщиками. Пассажиры беспокоились, поезда задерживались, товарное движение нарушалось вовсе. Сами служащие на путях рисковали жизнью от пули солдата не менее всякого другого. Достаточно было приблизиться к своей собственной сторожке на разъезде в момент перехода на так называемое «третье положение» (перед проходом императорского поезда), чтобы в сторожей стреляли уже без предупреждения. Под мостами всякое движение прекращалось. Так, бывали случаи убийств плотовщиков, которые лишены были всякой возможности остановить плоты, плывшие по течению под мост в несчастный момент прохода царского поезда.
Таким образом, редкое путешествие русского царя обходилось без нескольких убийств, в которых, казалось бы, и некого было винить. Но только казалось. О каждом случае стрельбы разносилась широкая молва; она, как грозное эхо, удесятеряла размеры случая и все приурочивала к царскому имени, внушая крестьянам, что если бы царь сидел дома, то ничего бы не случилось!
«Первым крупным событием в личной жизни Николая Александровича было его путешествие вокруг света. Снарядить для такой цели наследника престола значило, кроме его образования, поддержать международные связи России, завязать новые сношения с дальневосточными государствами, показать блеск своего царства. Но едва ли задавались тогда этой целью. Ко времени поездки Николая двор его отца был уже совершенно очищен от просвещенных современников Александра II, и там безраздельно царствовали частью простодушные люди, вроде Черевина, делившего время между двором и бутылками вина, или Рихтера, остзейского помещика и свитского генерала, частью подозрительные обделыватели своих дел, как Гессе, дворцовый комендант Гатчины, и его близкие.
Даже врача хорошего не было при царе, так как лейб-медик Гирш отличался заведомым невежеством в своей области. Поэтому не к кому было обратиться за советом, как обставить поездку сына; о самой причине ее говорили, что наследнику необходимо рассеяться и забыть одну из привязанностей, становившуюся опасной.
Великий князь отбыл в дальний путь, окруженный только своими товарищами по Преображенскому и гусарскому полкам. Единственным сколько-нибудь грамотным человеком в его свите был князь Э. Ухтомский, будущий историограф этого путешествия, не бывший, впрочем, ни ученым, ни писателем. Главным распорядителем назначили старого и полуслепого генерала князя Барятинского, отличавшегося своею ограниченностью даже и в невзыскательном гатчинском кругу. Вероятно, благодаря этой именно черте уже с самого начала экспедиции обнаружились трения между морскими и свитскими офицерами...
Одна за другой мелькали перед равнодушными взорами высоких путешественников европейские и экзотические страны. Красоты невиданной еще никем из них природы сменялись другими. Пересекали моря и океаны, въезжали вглубь чужих государств на слонах, верблюдах, в экспрессах. Но все это было как бы движущейся декорацией в балете «Спящая красавица», с той разницей, что здесь было не сонное, а пьяное царство. Вино лилось рекой ежедневно, и при самом умеренном употреблении головы должны были находиться во хмелю. Но умеренности не наблюдалось, и князья Николай и Георгий, тоже отправленный в теплые края, не отставали от других. Очень быстро освоились с этими наклонностями путешественников и администраторы государств, принимавших их, — почему всякая надежда на образовательное значение поездки должна была отпасть. Мало того, даже увеселительная часть ее оказалась очень короткой. Полное безделье и кутежи на корабле, где женщины отсутствовали, привели, в конце концов, к возне, борьбе, а там и просто к дракам; во время одной из полушуточных, полусерьезных схваток Георгий Александрович упал, как говорили, с лестницы, расшиб себе грудь и так ускорил процесс, уже бывший в легких, что его пришлось в первом же порту ссадить и отправить в Россию, где он протянул еще несколько лет в одном из горных курортов Кавказа, Абас-Тумане.
Николай продолжал путешествие, стрелял тигров и крокодилов, пользовался всеми запретными удовольствиями в полную свою волю и приближался к Японии, двойную и трагическую роль которой в своей жизни не мог, конечно, предвидеть.
Частью благодаря бестактностям, от которых никто не застрахован в незнакомой среде, частью вследствие невежества, русские гости с самого начала раздражали японское простонародье посещением их храмов, где не умели вести себя в присутствии изображений Будды и других местных богов. За фанатиком, взявшим на себя миссию отмстить за истуканов, дело не стало, и Николай едва не погиб от основательного удара японской сабли по своей легкомысленной голове. Второй удар отразил товарищ по путешествию, греческий королевич Георгий. Японца успели схватить, и вся компания поспешила на «Память Азова» залечивать первую рану, нанесенную Японией России.
Опять же никто не мог тогда предвидеть последствий этого печального случая. Но, с одной стороны, у Николая должен был остаться в душе горький осадок, раздражение против страны, так оригинально проявившей свое гостеприимство; с другой — и это самое важное, — рана оказалась серьезнее, чем думали в первый момент.
Хотя, по-видимому, сотрясения мозга и не последовало, но в черепной кости, слегка надтреснутой от удара, началось разращение костного вещества. Процесс шел в обе стороны, и теперь Николай всегда испытывал в левой половине мозга давление, которое должно отражаться и на психических функциях. Продолжаясь годами, такой болевой эффект приводит к основательному расстройству, или, во всяком случае, изменению интеллекта и нарушает психическое равновесие. В стране, где личная политика государя не исключается, и где чиновничество умеет использовать всякий дефект правителя, такое травматическое нарушение здоровья не могло остаться без последствий и для самого народа.
В России приключение не произвело сильного впечатления. Народ, понятно, оставался равнодушным, помня, какие страдания ему приносило последнее царствование, помня, как оно ему приносило лишь голод, нищету, смерть и всегда оставляло его беспомощным в трудные моменты истории, предоставляя выпутываться самому. Нужно сказать, что привязанность русского народа к самодержцу вообще есть такой же миф, как и любовь его к церкви. «До Бога высоко, до царя далеко», говорит русский крестьянин и покорно ложится под розгу или дает взятку какому-либо начальнику.
Интеллигенция была недовольна поведением наследника, предвидя новое ничтожное царствование. В придворных сферах сплетничали и рассказывали небылицы, ожидая возвращения путешественников, чтобы установить истину. Царь должен был быть огорчен искреннее всех, потому что, тяготясь своею ролью, он все же отдавал ей все разумение. И во всяком случае среди мелких корыстных и безвольных людей, составлявших ряды разросшейся царской фамилии, это была, кажется, единственная, определенная, честная и знавшая, чего хочет, величина.
Николай ничего этого не унаследовал».
«Путешествие не внесло в жизнь Николая ничего нового, и, вернувшись в Петербург, он снова погрузился в полковую жизнь, отрываясь только на короткие часы лекций или заседаний совета по сооружению сибирской дороги, председателем которого был еще ранее назначен. По-прежнему его окружали строевые офицеры, среди которых недавние спутники также бесследно растворились, поделясь впечатлениями от гомерических кутежей и праздно проведенного времени»...
Это была новая ошибка Александра. Снова наследник не готовился к внутреннему управлению страной, но был только введен в обстановку полковой жизни. Хотя Александр сам и не любил военной службы, но ничего не сделал для того, чтобы ослабить ее влияние на сына.
«В те годы, когда наследник маршировал перед ротой и скакал перед эскадроном, гвардия не отличалась по духу от общего тона великосветской жизни Петербурга. Офицеры гвардейских полков были желанными гостями в домах высокопоставленных чиновников и не жили теми узко-обособленными интересами, что свойственны армейским частям, разбросанным по русским провинциям. Но так как жизнь высшего круга была чрезвычайно пуста, ибо ему не на что было употреблять спокойный досуг, обеспечиваемый реакцией, кроме как на развлечения, то и занятия гвардейской молодежи сводились к балам, любительским спектаклям и дружеским возлияниям в полковых собраниях.
Интересы службы были ничтожны, там все шло по установленному шаблону, и опыт турецкой войны привел только к перемене солдатской формы на такую же непрактичную, дорогую и неудобную, но красивую...
Была одна печальная сторона военного быта того века. Это появление среди гвардейского офицерства привычек, которые внушают отвращение европейцам и приводят иногда на скамью подсудимых даже и таких влиятельных лиц, как, скажем, гр. Эйленбург, друг императора Вильгельма. Правда, в этом отношении повинны были далеко не одни офицеры, которые только имели в своем распоряжении больше живого товара, в лице солдат и так называемых “кантонистов”, учеников полковых школ. Позорному пороку предавались и многие известные люди Петербурга, актеры, писатели, музыканты, великие князья. Имена их были у всех на устах, многие афишировали свой образ жизни. Скандалы, сопровождавшие открытие за кем-нибудь таких похождений, тянулись непрерывно, но до суда грязные дела обычно не доходили. В этом отношении решительности Вильгельма II, не пощадившего и личного друга, Александру не хватало, и, терпя в своей собственной фамилии столь же порочных членов, он ограничивался изредка отставками отдельных офицеров, деяния которых получали уже слишком широкую огласку. Был, впрочем, один случай и массового изгнания. Двадцать гвардейских офицеров были исключены без суда со службы за порочность, что не помешало им, конечно, сделать потом более или менее удачные карьеры. Удивительней то, что среди них находились два будущих русских архиерея, Гермоген и Серафим, оба оказавшиеся настоящими устоями самодержавной власти, столь сурово с ними самими поступившей.
Курьезно было и то, что пороком страдали не все полки гвардии. В то время, например, когда преображенцы предавались ему, вместе со своим командиром, чуть не поголовно, лейб-гусары отличались естественностью в своих привязанностях. Зато пьянство гусар носило легендарный характер, а в Преображенском полку царила относительная трезвость».
О пьянстве гусар один из них, Ж-в, рассказывал удивительные вещи.
«Пили зачастую целыми днями, допивались к вечеру до галлюцинаций. Иные из них становились как бы привычными, так что и прислуга офицерского собрания (клуба) начинала приспособляться к странному поведению господ. Так, нередко великому князю, командиру полка, и разделяющим с ним компанию гусарам начинало казаться, что они не люди уже, а волки. Все раздевались тогда донага и выбегали на улицу, в ночные часы в Царском Селе обычно пустынную. Там садились они на задние ноги (передние заменялись руками), подымали к небу свои пьяные головы и начинали громко выть. Старик буфетчик знал уже, что нужно делать. Он выносил на крыльцо большую лохань, наливал ее водкой или шампанским, и вся стая устремлялась на четвереньках к тазу, лакала языками вино, визжала и кусалась. Сцены подобного рода становились тотчас достоянием городской молвы, — в маленьком гарнизоне ничего не скроешь, но никто не предавался напрасному негодованию, ибо нравы царскосельского общества немногим отличались от гусарского уровня. Случалось запьяневшего командира снимать и с крыши его собственного дома, тоже обязательно голым, где он распевал серенады луне или своей купчихе, быть может, заливавшейся в этот момент слезами», неизменною привязанностью к которой отличался командир полка.
В такой обстановке проходили лучшие годы Николая. Ему неоткуда было получить ни знаний, ни опыта. Никто не вмешивался в порядок его занятий и «никто, быть может, не обращал на то внимания, что организм Николая Александровича начинал уже отравляться алкогольным ядом, что тон кожи лица желтел, глаза нехорошо блестели и под ними образовались уже припухлости, свойственные привычным алкоголикам».
После гусарского образа жизни служба в Преображенском полку была периодом затишья. От крупной роли, которую играл первый батальон Преображенского полка в эпоху дворцовых переворотов, батальон сохранил некоторые привилегии материального характера, которыми пользовались его офицеры и солдаты. Эти привилегии вносили известное разложение в полковую среду, разделяя на патрициев и плебеев службы. Здесь не было того чувства солидарности и товарищества, которое было в гусарской среде; каждый стремился делать свою карьеру, пользуясь связями и близостью к командиру полка, вел. кн. Сергею Александровичу. «Этот сухой неприятный человек, уже тогда влиявший на молодого племянника, носил на своем лице резкие знаки снедавшего его порока»...
Сам Николай был очень прост в обращении; на обедах он выпивал немало вина, шутил, сидя на столе и болтая ногами по воздуху, много курил, угощая папиросами окружающих, и вообще не выделялся среди обычной гвардейской молодежи, как важные и спесивые великие князья, его дяди, видимо тяготившиеся обществом офицерской мелкоты.
