Большинство находило неправильным то, что мы допустили в Жмеринский ревком вхождение коммунистов... В качестве руководящей директивы они дали мне: «Организуйте ревком без коммунистов». На это в свою очередь не соглашался я.
Для нас было не важно, сильные или слабые будут в ревкоме коммунисты. Больше того, мы предпочитали иметь слабых, так как это делало нас тогда хозяевами положения. Но мы не могли без коммунистов поднимать восстания, так как это ослабило бы нашу силу — нам нужна была их марка...
[Читать далее]После того, как ревком был уже сконструирован, Блюмкин поднял на фракции вопрос о том, что мы якобы превысили свои полномочия тем, что в ревком пустили коммунистов. Поднялся спор...
Теоретический спор перешел на личную ссору Блюмкина с Бутяевым, принявшую некрасивый оттенок.
Закончилась эта история тем, что на следующий день Блюмкин… потребовал отъезда Бутяева обратно в Киев. Мотивировал он свое требование тем, что не может с ним работать. Я и Андреев заявили, что если он пойдет на эту меру, то мы тоже уезжаем. Блюмкину ничего не оставалось делать, как уехать самому...
Все… перекрашивалось в Украинский желто-блакитный цвет. Каждому, проживающему на Украине, вменялось в обязанность быть и щирым украинцем. По-видимому, нигде еще и никогда органами власти не прокламировался такой звериный национализм, как это было здесь. Антагонизм между властью и низами нарастал, и начинал приобретать угрожающие формы.
По Украине прокатилась полоса погромов. Пьяные и распустившиеся гайдамаки при каждом случае, когда подвертывались под руку еврейские местечки, разносили их, иногда не оставляя ни одного дома.
Те социальные прослойки, на которые пыталась опереться директория, проявили свою слабость, а их руководители — полную ничтожность и бездарность. Директория искала свою базу. Раздираемая внутренними противоречиями, на крайних полюсах которых стояли с одной стороны Петлюра, а с другой — Винниченко, она, в конце концов, по образу своему и подобию создала и базу. Я говорю о Трудовом Конгрессе. Это не был обыкновенный буржуазный парламент, составленный из мужей науки и адвокатов, но это не был и орган классовой власти труда. Винниченко и Петлюра пытались впрячь «в одну телегу коня и трепетную лань», но из этого ничего не получилось, кроме какой-то непродуманной мешанины, носившей в своем зародыше внутренние противоречия и страдавшей с младенчества органическим пороком.
Впрочем, из младенческого возраста и не суждено было выйти этому неразумному детищу. Уже в то
время, когда Трудовой Конгресс собирался в Киеве, туда подходили советские войска и угрожали, что вот-вот дадут по шапке. Таким образом, попытка противопоставить Советам Трудовой Конгресс терпела фиаско на первых же шагах.
На юге Украины к этому времени начал выходить из повиновения Директории Григорьев со своим отрядом...
Да и не единственный на Украине был Григорьев. Чуть ли не ежедневно, то здесь, то там происходили переформирования и расформирования полков. «Неблагонадежность» нарастала там, где ее труднее всего можно было ожидать — в войсках, опираясь на которые Директория стяжала свои лавры...
Рабочих в Проскурове нет. Единственная сила, на которую они могли опереться — это 80 человек распропагандированных артиллеристов.
В 12 часов ночи 12-го февраля члены Проскуровского Ревкома и жмеринчане пришли к этим артиллеристам и арестовали их командный состав, а артиллеристов вывели на улицу. Через 20 минут вокзал находился в руках повстанцев и они уже начинали перебрасывать свои силы в город с тем, чтобы обезоружить воинские части. Весть о восстании быстро облетела весь город. Гайдамаки выскочили из казарм и скрылись за город, но через час перешли в наступление. Вокзал попал под артиллерийский обстрел. К повстанцам никто не примыкал. Расчет на разложившиеся части оказался неверным... Через час в город ворвались гайдамаки и начался погром.
Едва ли в истории еврейских погромов было когда-нибудь что-либо более ужасное. Погромщики ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру и вырезывали поголовно всех, независимо от пола и возраста.
К утру насчитывалось до 1700 челов. убитыми. Улицы были завалены трупами. Кровь на мостовой, кровь на стенах домов, кровь на телеграфных столбах. Кусками человеческого мозга облеплены углы домов и телеграфные столбы.
Так передавали картину Проскуровского погрома очевидцы.
Члены Проскуровского ревкома, за исключением одного, были растерзаны все. Жмеринчан спасло то, что все они находились в одном доме и когда погромщики добрались до него, к ним вышел Литвиненко. Его украинское происхождение и «посвидчиня» с большими полномочиями спасли от погрома этот дом.
Вернулись они в Жмеринку морально и нравственно разбитыми, считая себя невольными виновниками этого погрома...
Им нужно было уехать из Жмеринки, т. к. морально они выбыли из строя больше, чем на месяц...
Перед входом в казарму во дворе мне показалось подозрительным то, что валялись неубранными обломки досок и кучи соломы. Но я решил, что происходила уборка. Окончательно я пришел в недоумение тогда, когда увидел, что у входа в пулеметную команду стоит часовой, который меня не пропустил в помещение команды.
Пораженный таким оборотом дела, я повернул обратно, но не успел дойти еще до ворот, как был арестован.
Привели меня в какую-то грязную комнатушку, где, слегка покачиваясь, сидел за столом пьяный офицер. Он начинает меня допрашивать. Выговор чисто русский, что противоречило государственным «традициям». По-видимому, доброволец и кадет...
— Ну хорошо, что вы не большевик. Идите. А мы, знаете, сегодня расформировали стоявший раньше здесь полк. Шестьдесят человек расстреляли. Мерзавец на мерзавце были. Все большевики...
В арестантском вагоне нас тридцать человек. Лучшего места заключения в Жмеринке нет...
Обитатели этого арестного помещения меняются каждый день. Кого быстро освобождают, кого так же быстро расстреливают...
Наша боязнь, что Деревенского, Зеленина и Лесовика Петлюровцы расстреляют, не оправдалась. Советские части, занявши Винницу, освободили их.
Так закончились неудачей все попытки организовать внутренний взрыв в Петлюровском тылу...
Вблизи Николаева оперировали Григорьев и повстанцы. Против них со стороны Одессы держали фронт сборные войска. Здесь были сенегальцы, французы, греки, грузины, поляки и добровольцы. Белые и черные.
Такое многообразие воинских частей отражалось и на построении гражданской власти. Каждая из них пыталась иметь какое-нибудь свое ответвление в их аппарате. И конечно каждая имела собственную контрразведку. В городе царил какой-то хаос. Одних контрразведок было восемнадцать!
В чьих руках сосредоточивалась гражданская власть определить трудно. Была, во-первых, управская пятерка, именуемая каким-то комитетом. Входил в нее и правый с.-р. Рутенберг, нашумевший в свое время в связи с убийством Гапона. Затем был ставленник Деникина, Гришин-Алмазов в должности генерал-губернатора, по существу он вдохновлял всю реакционнейшую политику.
Был еще главнокомандующий французской армии Д‘Ансельм, который заявлял всегда, что он никакого отношения к гражданской власти не имеет. Это была разумная ложь.
Несмотря на такое количество властей, а может быть и благодаря ему, город находился во власти анархии. С пяти часов вечера обыватель прятался по квартирам. Если же находились такие смельчаки, которые рисковали после этого времени выходить на улицу, то их раздевали у дверей квартиры. Никогда еще так не торжествовала одесская «Малина», как в эти месяцы.
Грабила «Малина». Грабили чины «государственной охраны». Грабили восемнадцать контрразведок.
Расстрелов по суду почти не было ни одного, но Одесса была насыщена кровью. Сотни рабочих, коммунистов, левых с.-р. и анархистов расстреляны в течение этого периода, и все «при попытке к бегству».
Пусть кто-нибудь интересующийся достанет какой-нибудь номер Одесской газеты за этот период и просмотрит для проверки. В каждом из них он найдет длинный перечень лиц, расстрелянных за сутки «при попытке к бегству».
Расстреливали за то, что ты революционер, за то, что ты родственник революционера, сосед революционеру и даже за то, что ты можешь стать революционером.
Ловили на улицах, вытаскивали из квартир. Несколько шагов отводили в сторону и требовали выкуп. Дашь — расстреляют и не дашь — расстреляют. Если попал, то кончено. Оставшиеся в живых завтра прочитают в газете, что ты «пытался бежать» и убит.
В Одессе давно и долго ждали появления союзников. Путь «избавителей» буржуазия усыпала цветами. И вот они пришли!
Разочарование захватило не только мещанские круги, но и крупную буржуазию.
Не оправдала союзническая интервенция тех чаяний, которые возлагались на нее.
Мы условились с Лялиным, что для усиления работы надо пригласить в военный отдел т. Скибко. Он еще только отошел от правых с.-р. и изъявил желание работать с нами. Чтобы окончательно условиться об этом, Скибко зашел ко мне утром. Меня не было дома. Вечером он обещал зайти вторично, но не пришел, хотя я ожидал его. На следующий день, развертывая газету, читаю: «При попытке к бегству убит Скибко»...
Долго обсуждался вопрос о постановке террористического акта на Гришина-Алмазова...
Мы два раза выходили с бомбами, но оба неудачно. Первый раз он не приехал, а второй раз мы думали перерезать ему путь на своем автомобиле.
Я вышел с бомбами и простоял два часа, ожидая когда Вера Николаевна подаст автомобиль, но она его не подала: арестовали шофера.
А позднее нам уже было не до Гришина-Алмазова.
Большая часть наших сил и средств уходили на работу среди союзнических войск. Мы приобретали с этой целью специальный шрифт и выпускали соответствующие листовки и обращения к солдатам французской армии.
А в особенности широкую, в этом направлении, работу провели коммунисты. По докладу Николая Ласточкина 50% их сил было брошено на обслуживание французской армии.
Французская армия «разлагалась» и революционизировалась. Барометром определения степени развития наших идей был фронт, на котором падала ее боеспособность.
…в ответ на систематические расстрелы рабочих и революционеров мы подняли кампанию за проведение массового террора. Я вступил по этому поводу в переговоры с коммунистами, а Вера Николаевна и Лялин с анархистами...
Коммунисты выставляли 130 боевиков, мы 80 и анархисты 50.
В силу большого размаха в работе, а отчасти благодаря внутренней провокации, коммунисты несли большие потери в людях.
Дня за два-три до предполагаемого нами выступления на Пушкинской ул. случился провал их квартиры. Вечером на нескольких автомобилях к дому, где находилась эта квартира, приехала группа пьяных офицеров. На квартире происходило собрание. Все находящиеся здесь в числе одиннадцати человек, в том числе и Жак Елин, были арестованы, прямо с квартиры отвезены за город и расстреляны. Офицеры не попытались ознакомиться даже для себя с тем, кого они расстреливают.
Этот провал части своей организации заставил коммунистов перестраивать свои ряды, т. к. в противном случае он мог пойти и дальше.
Кампанию массового террора приходилось отложить.
Мы постепенно начинали разгружать квартиру Доры Романовны и переносить комитет к Яше Грейсеру.
/От себя: но евреями были большевики./
