В ряду… военных деятелей, затрагивавших мое имя при всяком удобном и неудобном случае, стоит генерал Краснов. На нем следует остановиться подробнее, так как и по своему служебному стажу и по тому положению, который он недавно занимал и по литературной деятельности, генерал Краснов должен быть отнесен в разряд тех государственных мужей, о которых еще К. Прутков мудро заметил: «взирая на солнце, сощурь глаза и ты различишь на нем пятна».
А пятен на генерале Краснове много — кто из русского общества этого не знает?
[Читать далее]П. Н. Краснова я знаю давно, еще в японскую войну, вначале 1904 года, когда я лежал раненый в окопе у дер. Саймадзы, генерал, в то время подъесаул, в качестве военного корреспондента, для удобства — в сопровождении своей жены, объезжал тыловую полосу, заносил в свою корреспондентскую книжку заметки и отсылал их по разным газетам. По-видимому, еще тогда генерал предпочитал проливать чернила, а не кровь. Помню — его называли за все вольные и невольные писания «краснобаем». Этот показательный эпитет он подтвердил во дни «великой и бескровной» революции, когда громоподобно сыпал речами перед очумелым казачеством, идя в политической работе рука об руку с Керенским, Савинковым и др. разрушителями Государства Российского...
Почти немыслимо понять, каким образом он, убежденный монархист, как это утвердилось за ним в печати, — приятно разделял с Керенским и Савинковым многотрудную и сложную работу по захвату Петербурга. Повествуя об этом в «Архиве Русской Революции» он сдержанно рассказывает о истеричности сотоварища его — адвоката, минутного диктатора нашей измученной Родины, о красных бантах на груди его казаков, о розах, преподносимых нервному адвокату в автомобиль, наконец, о жидкой перестрелке с большевиками и — совсем мало о его переговорах с большевистским командующим, матросом Дыбенко, и о последующем соглашении с ним, которое вскоре было вывешено в Гатчине и др. местах. Как известно, генерал Краснов убрался вскоре на Дон с казаками, оборвав свою работу в ту самую минуту, когда судьба столицы могла бы быть решенной в один удар. Савинков предлагал в категорической форме генералу Краснову взять на себя диктаторские полномочия и смелым натиском, опрокинув Петербургскую группу большевиков, захватить город. Романист-генерал преступно уклонился от этого. Было слишком очевидно, что предложение Савинкова, по существу авантюриста, в тот миг было верно и безошибочно рассчитано. Но, по-видимому, генерал Краснов эти тревожные дни воспринимал, как сюжет своего будущего романа, а не как грубый реализм, требующий действия, да еще безотлагательно смелого. Родина и он стояли на разных концах бытия. Помимо прочего генералу мешала и вся его природа: ведь начав революционно катиться, он безусловно удержаться не мог в твердой идейной позиции; страшно было показаться узким в общественном смысле и неглубоким в государственных размерах...
Характерно для генерала Краснова еще одно; идя с Корниловым против Керенского, он предал Корнилова; вероятно, скажет, — «идейно разошелся: я — монархист, он — нет», но в таком случае зачем он шел с явными социалистами Керенским и Савинковым? Предвосхищаю ответ: потому что они явились тем средством, при помощи которого он — генерал мог вступить в борьбу с большевиками за идею восстановления порядка в стране, но в таком случае зачем он предал их большевикам, пожимая руку Дыбенко, входя с ними в соглашение? Описывая ход событий тогдашних, генерал осторожен и хитер — неумно! Там, где должно быть отчетливое признание о себе, о своих действиях, продиктованных ему монархической совестью (в которой я сомневаюсь), он предпочитает уклончиво отписываться красотами умирающей осени, шелестом листьев в парке и тревогой, прочитанной им на лицах дам в безмолвных толпах. Романист заглушает в нем в этих местах честного генерала и перо торопливо выводит лишние, бесполезные слова — из-под них еще выпуклее явствует: генерал изменил своему Государю...
Несколько позже после этой позорной страницы борьбы с большевиками, так пагубно и нелепо написанной рукой генерал-романиста, мне пришлось с ним встретиться. Группы офицеров и солдат, собираемых вербовочным бюро в Киеве, отправлялись мною на Дон под команду генерала Краснова. Мне тяжело вспоминать об этом — благодаря совершенному неумению генерала разбираться в обстановке, а главное отсутствия в нем идейного прямодушия — 6-ой стрелковый и Апшеронский полки тогда погибли. Нелегким бременем должна лечь эта гибель на совесть генерала Краснова.
В бытность свою атаманом Войска Донского он совершал изумительную трансформацию. Гибкость пера его соперничала с гибкостью души и принципов. В от что рассказывает генерал Деникин о нем:
«Я не касаюсь внутренних побуждений, руководивших генералом Красновым в его кипучей работе по управлению краем, но во всем, что он писал и говорил, была чисто индивидуальная особенность характера и стиля, которая тогда, в дни кровавой борьбы приводила многих к полной невозможности отнестись с доверием к его деятельности. Немцам он говорил о своей и «союза» преданности им и о совместной борьбе против держав согласия и чехо-словаков (его письмо к Эйхгорну). Союзникам — что Дон никогда не отпадал от них, что германофильство (Дона) вынужденное для спасения себя и Добровольческой Армии, которая ничего не смогла бы получить, если бы не самопожертвование Дона в смысле внешнего германофильства (Миссия генерала барона Мейдель в Яссы в начале августа 1918 г. доклад его от 4 ноября). Добровольцев звал идти вместе с Донскими казаками на север, на соединение с чехо-словаками (письмо к генералу Алексееву 8 сентября и др.). Донским казакам он говорил, что за пределы войска они не пойдут (приказ от 30 сентября и др.) Наконец, большевикам писал о мире (письмо генералу Юзефовичу).
Генерал Деникин делает довольно яркое заключение — «такая политика была или слишком хитрой или слишком беспринципной»... Я принимаю заключение второе: часто ведь беспринципность вмещает в себе и хитрость, рано или поздно приводящую к жестокому обнажению жалкой безыдейности, отсутствию твердой воли и обыкновенной житейской честности.
Провалившись, как и следовало ожидать, на Дону, генерал Краснов отправился искать почвы для своей плодотворной деятельности на пользу России к генералу Юденичу. Там были английские фунты и паек, да кроме того профантазированное генералом Красновым — уважение к его особе: вряд ли англичане ценили его литературные и боевые таланты. Самообман, конечно, никому не воспрещен. К глубокой нашей скорби все дело белой борьбы на западе рухнуло. Безумные «союзники», отвергнув священные обязанности перед Россией, щедро полили русской кровью равнины Прибалтики. Совершив это предательство, «союзники» закричали на весь мир о греховности и преступлениях Германии, о трагической несообразности моих действий под защитой германцев и, наконец, подтвердили формальным осуществлением, что «Эстония — для эстонцев», «Литва — для литовцев», и проч., забыв одно — что «Россия для русских»...
Итак, крестная борьба на западе печально отгремела, заторможенная спутанная «союзниками» — что было делать генералу Краснову? Конечно, устремиться в эмиграционные волны, «выбиться на их гребни» и «взяться за идейную работу»: благо здесь решимости особой не надо, а перья стальные выдержат всякие нажимы. Если, наконец, необходимо — будут гибко прочерчивать общественную линию среди всевозможных политических группировок. И действительно: в № 4 газеты «Грядущая Россия» генерал Краснов вскоре помещает большую статью: «Об организациях». Не отличаясь глубоким содержанием, она полна всевозможных предостережений, адресованных в казачьи массы, очутившиеся за границей, а также частью обращена к офицерам и солдатам, отсиживающимся в лагерях дня интернированных. Удивительно, что переоценив для себя ценности, генерал Краснов в статье мудро предостерегает младших собратьев — не идти ни в какие организации военного порядка, а тем более в те из них, которые возникнут под руководством «Керенского, Савинкова или Бермондта»... Триумвират несколько, неточный: капризный романист произвел обычную для себя подтасовку. На шулерском языке это называется — передернул, заменил себя в этой тройке — мной. Между тем работал с этой парой всегда генерал Краснов, я же только хотел повесить их всех вместе.
Уклон идейный так же крут, как и уклон денежной наживы, который в принципах генерала играет решающую роль. Я подошел к тому месту, где силою обстоятельств вынужден подтвердить мой вывод о продажности Красновских — пера и души, выразительным примером.
В то время, когда на монархическом фронте в дни смутных политических событий, явился Государь, приняв на себя священную власть, когда идея, как утверждение Царя, религии и Государства незыблема и бесспорна для истинного патриота и монархиста, генерал Краснов предлагает свои «верноподанные услуги пером и военными талантами», но при условии — денежной оплаты. Его отвергли: там, где владычествует идея — нет места торговле. Родилось озлобление, которое легко поколебало недавнюю готовность генерала, он быстро отшатнулся, но вошел в линию ориентации и за флагом не остался...
Останавливаясь подробно на личности генерала Краснова необходимо, однако, задать вопрос «Как дошла ты до жизни такой?»
Все: и личная жизнь его в прошлом, и показная сторона (общественная) и служебный путь, разнообразно пройденный им, и литературные работы его свидетельствует о том, что Краснов совмещает в себе честолюбие генерала и фантазию романиста, нарушающую целость его натуры, познания военные и некоторую литературную эрудицию...
Романист-фантазер, шаткий политик, просто человек с неустойчивой моралью сделал свое дело и отошел в сторону, умывая руки. Как пламенный поклонник внезапных жизненных изломов, любитель случайностей (безопасных для романиста), дающих ему фабулы для бульварных романов, он быстро увлекался всеми и вся.
Гром революции, ее вначале оглушительные раскаты, возможности поразительного возвышения и падения по государственной лестнице карьер, видимо зажгли генерала Краснова и он вскоре прицепил себе на грудь красный бант...
Беспокойное перо генерала после целого ряда статей, бесцветных по своей сущности, начало писать обращения и пояснительные письма к общественным и военным деятелям. В одном из этих писем, услужливо напечатанных «Рулем» (оно было обращено к ген. Врангелю), Краснов пояснял, что «единственным источником его существования» является литературная работа — романы. Он избрал их как верную форму пропаганды и это, по его мнению, тот прием, который наиболее обеспечивает успех пропаганды монархических идей.
Если роман его «От Двуглавого орла к красному знамени» является таким пропагандным романом, то горе тому государственному человеку, который подойдет к автору как к мыслителю строгого порядка, честных антиреволюционных убеждений. Прочитывая страницы за страницами это многотомное произведение, приходишь к заключению, что генерал Краснов (я подхожу к роману не с литературно-критической точки зрения, а с политической и, конечно, с монархической) — монархист спутанных верований, колеблющийся и несовершенный, да кроме того монархист не за совесть, а за страх. Крайней ниспадающей точкой своего особого монархизма он соприкасается республиканско-теоретических форм и осуществлений и под сложным сюжетом, прикрытым утомительными длиннотами, трудно разглядеть подлинное лицо генерала-романиста. Представляю себе, как напряженно вуалирует генерал Краснов свой монархо-республиканский уклон мыслей перед покровителем своим и вождем Великим Князем Николай Николаевичем, в распоряжение которого передал свое перо и военные таланты, отвергнутый в сферах законного осуществления монархии. Но времена близятся, маски спадут и в один прекрасный день пред нами предстанет кающийся генерал, на горячих страницах излагающий исповедь: «Как дошел он до жизни такой» ...
Итак, этап за этапом, генерал то подымался, то падал, устремляясь в безыдейные дали, руководимый жаждой материальных соображений, увлекаемый сюжетами романов и руководимый фантазией честолюбца. И — сорвался.
В недрах потрясенной, разбитой, эмиграции знают, кто такой генерал Краснов: человек без патриотизма, без истинных основ священного, проникнутого достоинством и законностью, монархизма...
Злое дело увенчается злым концом — Краснов еще почувствует это на своей шкуре. /От себя: действительно, кончил Краснов закономерно, в отличие от автора, который также сотрудничал с нацистами, но успел сбежать в США./ Теперь уже без оговорок приходится признать, что он уже почувствовал. Перебирая в памяти весь труд, длинный ряд хлопотливых переживаний, связанных с работой в Петербурге, фактически сданном в руки большевиков Красновым, затем — работу атамана на Дону, его увертливую беспринципную политику, угодливость немцам и союзникам одновременно, проституированные переговоры с большевиками и склонность к сотрудничеству с чехо-словаками, все его писания мирные и призывно-боевого характера, просматривая гнусные страницы его романов, на которых затронуто священное имя Государя и Его Семьи, унизительными штрихами обрисовано гвардейское офицерство, словом все, что рассеяно им позади себя, на путях военных и политических, литературных и общественных, я невольно прихожу к выводу: продажен и преступен генерал Краснов.
