…мы были обречены. Скрывшись на несколько минут в облаке, кавалерия выскочила на пригорок и, сверкая клинками, бросилась в атаку... Дав последний залп, как по команде, бросаем винтовки и прижимаемся к земле.
Как ни странно, но кавалерия, миновав нашу цепь, поскакала дальше, за тачанками. К нам подходила пехота. Отбиваться бессмысленно. Около двухсот красноармейцев поднимаются с земли и, вскинув руки, ожидают своей участи.
— Ну, краснопузые... «Даешь Крым!» У... сволочи...
— Построиться!
— Шагом а-арш!!!
Обойдясь с «краснопузыми» сравнительно вежливо, белые повели их по направлению к колонии.
[Читать далее]Когда кавалерия врезалась в цепь, я находился в левом фланге, невдалеке была полоса кукурузы и она спасла меня от общей участи, скрыв под своими густыми листьями.
Долго я лежал здесь, обдумывая свое положение... Но пока я раздумывал, на дороге, идущей рядом с полосой кукурузы, показалось четыре кавалериста. Скрыться некуда. Двое едут по самой полосе. Приготовился защищаться.
Вдруг сзади меня раздался выстрел. Оглядываюсь. Шагах в ста от меня стоит Махмедка, красноармеец нашей роты, и шпарит по конным Я с колена начал помогать. Прошло минут десять. Махмедка видимо оставшись без патрон, бросился бежать. Двое погнались за ним и через минуту Махмедки не стало.
Преследовавшие Махмедку вернулись и теперь все четверо, гарцуя, двигались со всех сторон на меня.
У меня один патрон, мелькнула мысль — «застрелиться!». Но эта мысль быстро скрылась.
Один из кавалеристов решительно летит на меня. Начинаю целиться. Кавалерист дрожит и, сделав полукруг, удирает.
Наконец, я решился. Поднял над головою винтовку и с размаху откинул ее в сторону.
Четыре врага ринулись ко мне. Окружили. Видно офицеры, на плечах блестят погоны.
— Даешь деньги!
— У меня нет денег!
— Жид... в душу мать... — крикнул стоявший впереди и с кряком ударил шашкой. Обхватив руками окровавленную голову, я упал в кукурузу.
— Эй, Сидорчук, пошарь-ка у него карманы.
Обшарив и ничего не найдя, Сидорчук говорит:
— Ваше благородие, он живой...
Бах. Меня ожгло и укололо в левую руку, около плеча.
Я замер от боли, но сознание не потерял. Жду, что будет дальше. «Уехали», — думал я, теряя, наконец, сознание. Вдруг слышу:
— Сидорчук, всади ему еще из его же винтовки.
— Собаке собачья смерть!
Если бы Сидорчук всадил в меня еще одну пулю, я не писал бы этих строк, но ему помешали.
Около засвистели пули.
По моим предположениям, это наша пулеметная команда вернулась и открыла огонь по кавалерии или пехоте. Мои победители сразу же дали тягу, а за ними и Сидорчук.
Сколько я лежал, не помню. Когда очнулся и открыл глаза, с радостью увидел перед собой двух красноармейцев своей роты, но они, посмотрев на меня с сочувствием, тут же ушли. Голова ныла отчаянно. Я больше всего боялся за нее: мне все казалось, что если я отниму руки, она развалится пополам. Но надо что-то предпринимать.
Пересиливая боль, осторожно встаю. Ступил несколько шагов — терпимо. Пошел. Ничего не вижу...
Солнце уже зашло, наступили сумерки. Медленно продвигаюсь вперед.
Вдруг крик.
— Стой! Ты кто?
— Пленный.
Передо мной опять верховые, но видно это не те, что меня рубили.
— Ты командир?
— Нет. Рядовой.
— Врешь! Говори, не бойся. Каким батальоном командовал?
— Я солдат — командиры наши убежали. (Это оказалось верным. Остался с ротой лишь комвзвода Воробьев — коммунист).
— Кто тебя ранил?
— Кавалеристы.
— Ну, говори же, — ругаясь, кричит офицер, — какой ротой командовал?
— Господин офицер, это наш. Он рядовой.
— Ага, вы его знаете. Ну, говорите — он командир?
Оказалось, что я находился около своих ребят. Их остановили около колонии и раздевают, снимая подходящее обмундирование.
Офицер (без руки), близко нагнувшись, рассматривает меня в лицо и опять обращается к красноармейцам:
— У него лицо интеллигентное, а вы говорите, что он солдат?
— Вы офицер? Говорите. Я вас отпущу... Молчишь! Я заставлю тебя говорить! Шесть человек, ко мне.
Среди выведенных из строя красноармейцев — два коммуниста, в том числе и комвзвод Воробьев, не отличавшийся по внешнему виду от красноармейцев.
— Скажите теперь, кто он? — свирепо подскочив к ним, кричит офицер. — Порублю на капусту! Расстреляю каждого пятого!..
«Ну, — думаю, — пропал».
Наступило минутное молчание.
— Коли он рядовой, что мы еще скажем? — несутся из строя отдельные голоса. — Нас командиры и коммунисты бросили, мы и сдались.
Упорство, с каким ребята скрывали меня, и последняя фраза Воробьева решили мою судьбу. Взглянув на меня более мягко, офицер приказывает:
— Отведите в околодок. После разберемся.
Ко мне подходит Воробьев и трое других ребят. Пытаются снять папаху и перевязать голову. Шепотом спрашивают: — Кто это тебя? Где?
Вместо ответа я закричал, застонал. Кровь в волосах запеклась, прилипла к папахе. Каждая хоть и очень осторожная попытка снять папаху причиняла ужасную боль. Воробьев страдал наверное не менее меня, смотря на мое искаженное и залитое кровью лицо.
К околодку меня повел один из красноармейцев. Начинаю просить его, чтобы он не подал там виду, что знает меня.
— Фамилию я изменю. Ты только молчи. Ребятам передай спасибо.
Что было дальше, помню очень смутно.
Я лежу на соломе... брожу в какой-то комнате... еду на телеге.
Очнулся лишь в хортицкой больнице.
Лежу на койке, забинтованный с головы до пояса.
Кто-то слева окрикнул:
— Земляк, а земляк, какой части?
— Пленный...
Вошедшие в палату есаул в бурке и два казака прервали наш разговор.
— Есть здесь красные?
Я инстинктивно натягиваю одеяло и сползаю.
«Зачем бы, думаю, ему красные?»
— Ничипоренко! Ты ли это? — радостно вскрикивает есаул и быстрым шагом идет к лежащему в правом углу комнаты.
Встретившиеся приятели разговорились.
— Ты что же замотался, точно ребенок в пеленки? Изрубили? Где это?
— Сегодня ночью около Веселого. Наша рота шла в Веселое. Ночь темная. Вдруг сбоку отряд. Не подозревая, что это партизаны, мы продолжаем двигаться. Вдруг слышу сзади крики. Оказалось, что на нас налетели махновцы. Ну, и пошла катавасия. Порубили всех до одного...
— У-у, сволочи! Мы им покажем. Ну, прощай.
Взволнованный есаул, забыв зачем пришел, выбежал из палаты.
Во время их разговора остальные раненые (а кроме меня лежало еще шестеро — все офицеры) внимательно слушали, как рассказывал Ничипоренко, хотя они уже знали историю гибели роты от махновского отряда.
Не прошло и нескольких минут, как в соседних палатах поднялся невозможный шум, стоны, крики, мольбы.
Я понял, что началась расправа над ранеными-пленными. Били, ли их прямо в палатах или уводили, не знаю. Крики и стоны продолжались около получаса.
Истязаний видеть не пришлось. Но по крикам я предполагал, что другого быть не могло. Это тем более верно, что и в нашу палату приходил есаул с казаками и спрашивал «есть ли красные?»...
Прошло несколько дней. Расположившись на койках, мы как обычно дулись в «козла». Все шло хорошо и мирно. Вдруг я вижу, что один из противников сбросил «тыщу», а до этого «вбил» моего туза.
Забыв, где я, как пущу:
— Ах, ты, мать твою в богородицу, ты что же шельмуешь? — Спохватился, да было поздно.
— А, вот ты когда выдал себя.
— В бога не веруешь. Богородицу материшь. Антихрист.
Поднялся угрожающий гвалт. Прибежал надзиратель, потом сестра и, наконец, главный врач. Разобравшись в происшедшем, главный врач (женщина), успокоив разбушевавшихся больных, подошла ко мне и между нами произошел небольшой, но солидный разговор.
— Больной, как же вы поносили богородицу. Вы не верующий?
— Нет, как не верующий?.. Сорвалось... Знаете, у нас там все ругались и больше «в бога». От матросов переняли.
— Подождите, дайте мне сказать. Вы сказали, что вы верующий, ну, скажите мне первый стих «верую».
— «Верую во единого бога отца вседержителя»...
— Ну, хватит. «Отче наш» скажите.
— «Отче наш, иже еси на небесех».
— В церковь вы ходите часто?
— Да, каждое воскресенье, а в престольный праздник обязательно. Вот только как смобилизовали, так не пришлось помолиться в храме.
— В Москве разве есть служба?
— Да, бог миловал. Молиться большевики разрешают. Вот только в Кремль не пускают.
— Вам надо евангелие почитать. Я вам пришлю. Да и исповедаться нужно. Нужно. В Совдепии вы бога совсем забыли.
Тут она перешла на проповедь о житии святых, о гонениях на церковь и православных в Совдепии и, наговорившись вдосталь, ушла.
Я хоть и остался в палате (большинство требовало, чтобы меня убрали в другую), но был все время под бойкотом...
На другой день я и несколько других больных получили по евангелию. В палате был отслужен молебен, кругом покропили, бес был изгнан.
Время подвигалось к ноябрю, годовщине революции.
Числа 4 или 5 сестра объявила мне:
— Андрюша, сегодня я перевязку сделаю в палате. Не уходи никуда.
Сказала она, как всегда, но я почувствовал, что опять неладно. Вот и перевязка. В палате только один раненый, все разошлись по кабинетам.
— Андрюша, ты наверно много лишнего наговорил, красную сторону держишь?
Я, затаив дыхание, молчу, слушаю, что еще скажет сестричка. — Меня вызвали к главному врачу и спрашивали, как ты себя ведешь и можно ли тебя сводить на допрос?
— Ну, и что же вы сказали?
— Сказала, что нельзя. Еще раны не закрылись, да и самочувствие плохое у тебя. Ведь тебя наверное в контрразведку поведут, а оттуда трудно выбраться. Мне жалко тебя.
— Спасибо сестра, постараюсь воздерживаться от разговоров.
— Да, это самое лучшее.
После предупреждения сестры я стал думать о побеге из госпиталя. Контрразведки я, сознаюсь, боялся больше всего, тем более, что положение Врангеля было на краю гибели и поэтому ожидать милости было трудно...
10 ноября эвакуация. Грузится армейское обмундирование и белье. У пристани собралась толпа любопытных, до трехсот человек. Все с жадностью смотрят на мануфактуру и вдруг, как по сигналу, бросаются на подводы и начинают растаскивать обмундирование. В несколько минут мостовая у пристани была устлана белым полотном. Выхватывая куски материи, толпа растаскивала их, и они, развертываясь, опоясали всю площадь.
На шум и крик из здания комендантского управления выскочил караул и, выстроившись во всю ширину мостовой, дал залп в воздух.
Толпа бросилась во дворы, магазины, переулки.
Я вбежал в парадное.
Навстречу мне с криком «моя девочка» выбежала женщина. Стою и жду. Выстрелов не слышно. Через несколько минут женщина вернулась, ведя за руку дочку. Увидев меня в халате, с забинтованной головой, она пригласила меня в квартиру.
— Переждите, пока все успокоится.
Разговорились. Она с дочерью живет в Евпатории, а муж офицер как ушел с 1918 г. с Красной армией, так там и остался. Получала изредка известия. Я рассказал свое положение, намекнув о том, что мне некуда скрыться от контрразведки, которая при отступлении постарается меня угробить.
— А вы у меня останьтесь. Красная армия уже у Сарабуза и через день-два войдет в Евпаторию.
Принимаю ее предложение. Остаюсь.
К вечеру по городу началась стрельба. Начался погром...
Крым ровно через пять недель после памятного совещания у начподива был очищен от последнего гада — черного барона Врангеля.
