Наступил декабрь 1919 г. Колчаковская реакция, рожденная и воспитанная эсеровско-меньшевистской авантюрой, доживала свои последние дни. Красная Армия… неудержимым потоком двигалась по необъятным просторам Сибири и гнала перед собой разрозненные, жалкие, полуголодные белогвардейские банды, удиравшие по направлению на восток. Иркутск после падения Омска сделался главным административным центром, местом свалки беженцев и последней надеждой отечественной и мировой буржуазии, попавшей в водоворот народного гнева. Правительство черного адмирала, убежав из Омска в Иркутск, чувствовало, что попало из огня да в полымя. Кругом кишели партизанские отряды. Иркутск оказался как бы на необитаемом острове. Страх и отчаяние охватил этими жалкими трусишками - бегунами. Желая оградить себя, они пустили в ход все средства защиты. Город охранялся усиленными воинскими нарядами. Тайная и явная полиция терроризировала мирных жителей. Нельзя было ни молчать, ни говорить, ни плакать, ни смеяться - все вызывало подозрение и за все тащили «за Ушаковку». Тюрьма была переполнена. Началась голодовка. Колчаковское правительство, желая облегчить участь заключенных, пустило в полный ход аппарат военно-полевого суда, усиливая его при нужде действием произвола командующего Иркутским военным округом генерала Артемьева. Началась кровавая вакханалия. Тюрьма застонала, как тяжело раненый человек.
[Читать далее]В несколько дней из нашей красной семьи выбил ряд дорогих товарищей. Вот расстреляли группу «каландаришвильцев» в 27 человек... Все они еще несколько дней тому назад, выходя на прогулку, беседовали с ними, высказывали надежду на близкий переворот и горели желанием, выйдя на волю, поработать на благо трудящихся. Не пришлось. Вот повесили несколько красноармейцев, совсем еще молодых юношей, задушили двух женщин, одна из которых была в интересном положении, отправили партию бывших комиссаров в Читу на съедение Семенову. Ужас смерти охватил всех заключенных. Даже тюремная администрация, далеко не склонная сочувствовать большевикам, не в силах была, по-видимому, молча выносить все эти злодейства, вздыхала и сквозь зубы урчала: «да, что же это такое, будет ли когда-нибудь этому конец».
Колчаковское правительство, как бы предчувствуя свою гибель, потеряло разум, не доверяло самому себе и делало одну за другой глупость, вызывая недоумение всех окружающих. Тюрьма ночью и днем окружалась тремя цепями часовых. Каждые сутки в караул назначались самые лучшие и надежные воинские части из интервентских войск. По ночам дежурили броневики. Всякие сведения и передачи с воли были запрещены. Ежедневно по камерам производились обыски. Надзиратели не позволяли громко разговаривать. Пятнадцатиминутные прогулки прекратились. Заключенные были в недоумении. Сведений ниоткуда не получалось. Свет погас. Печи топить перестали. Наступила зловещая тишина, порой нарушаемая лязганьем цепей, мелодичным звоном жандармских шпор, грубыми окриками и душераздирающими возгласами смертников: «Прощайте товарищи!» Тьма, холод и голод воцарилась. Так продолжалась до 28 декабря. В этот день около 12 часов неожиданно, как первый весенний гром, нарушил эту кладбищенскую тишину раздавшийся пушечный выстрел и разрыв снаряда, упавшего возле здания одиночного корпуса. За ним последовал другой, третий и скоро воздух наполнился звуками какой-то непонятной музыки. Заключенные, хотя и не знали причины ее, встрепенулись, насторожились и превратились во внимание, а стрельба становилась все сильнее и слышнее; затрещали пулеметы, замелькали пули об стены тюремного здания, несколько из них через окна ворвались в коридор и со свистом и воем пронеслись по нему, ударили о противоположную стену, отбили штукатурку на ней, расплющились в лепешку и с шумом упали на пол. Надзиратели перепугались и, как крысы, поприжались к стенам и еще плетущимся языком машинально повторяли: «О господи! Что же это такое?»
Как будто спрыснутая живой водой, тюрьма ожила и зашевелилась. Заработали беспроволочные телефоны, захлопали форточки, в какой-то камере, по-видимому, при помощи самодельного ключа отворили дверь, послышался говор и беготня. Надзиратели не препятствовали и даже больше - 29 декабря сами отворили камеры и позволили смотреть в окна. Вскоре для всех стало ясно, что в городе вспыхнуло долгожданное восстание. Но кем оно было произведено, в чьих мы находимся руках - мы не знали. Только под вечер было получено тюремное «радио» о выступлении в Глазкове 53-го полка и о занятии Знаменского предместья отрядом особого назначения. Весь день 30-го декабря мы не отрывались от окон и наблюдали картину развернувшегося боя. Вот солдаты отряда особого назначения повели наступление стройными рядами на город, вот они быстро захватили кадетский корпус, интендантский склад и скрылись. Провели кучку пленных белогвардейцев. Красный Крест приехал за ранеными. Привезли патроны и амуницию, и другие боеприпасы. Вблизи тюремного здания лежало несколько человек убитыми. И радость, и горе охватили нас. Все горели желанием поскорее вырваться из каменного мешка и броситься в бой с врагами. Однако, как выяснилось потом, с. р., руководившие вначале восстанием, остались верными своим нерешительным, половинчатым действиям. Выступив против правительства Колчака, опиравшегося на штыки чехов, они не решались обеспокоить этих благодетелей и заключили с ними если не договор, то соглашение: не выпускать из тюрьмы большевиков до окончания переворота. Потребовалось немало усилий со стороны наших товарищей, находящихся на воле, чтобы разубедить этих крепколобых чудиков в неправильности их действий. Тюрьма, узнав об этом, волновалась. Терпение у всех истощалось. Более смелые и решительные товарищи стали предлагать один другого чудовищнее планы самоосвобождения. Надо было употребить всю силу воли, чтобы сдержать этот порыв, готовый вылиться в стихийное явление. После долгих увещеваний удалось это сделать. Согласились сидеть и ждать.
О сне никто и не думал. За стенами тюрьмы слышались одиночные ружейные выстрелы, как бы зовущие на помощь. 12 часов. Вдруг послышался стук в тюремные двери, звон ключей, скрип шагов и говор. Мы замерли. Скоро стали ясно отчетливо слышны шаги нескольких человек, которые из нижнего этажа поднимались в верхний. К ним навстречу вышел коридорный надзиратель. Они о чем-то между собой переговаривали, надзиратель сказал как попугай заученное слово «слушаю[сь]», подошел к камерам, в которых сидели политические, и быстро начал отворять одну за другой двери, приглашая выйти и уж не грубым окриком, а каким-то ласковым и заискивающим голосом. Через несколько минут мы были на улице. Свежий холодный воздух нам пахнул в лицо. Многие им захлебнулись и закашлялись. Некоторые от слабости не могли идти. Им помогали более сильные товарищи. В главном тюремном корпусе, в который нас ввели, стояла непроницаемая тьма. В коридорах слышался шум, говор - это политических выпускали из камер. Скоро всех нас вывели в тюремную ограду, приказали построиться в 2 шеренги, сосчитали, предупредили, что разговаривать нельзя, окружили конвоем, который состоял уже не из колчаковских верных служак, а из нашего брата, чумазых рабочих, и через боковые тюремные ворота, где меньше всего свистели белогвардейские пули, направляли в Знаменское предместье. Скоро мы были в штабе рабоче-крестьянских дружин.