Руководителями Советской власти в Киренске в то время были: Галят, Леонов - из Витима и Тапушкин Павел Иванович, ссыльнополитический. В селах и деревнях Казачинского района поднимало свою голову казачество. Настроение и среди крестьянства было такое: «Как жить без царя, да что это за красные антихристы и т. д.» Эти настроения поддержали и разжигали кулаки, попы и т. д., которые впоследствии оказались у власти.
В Витиме было такое же положение. Среди известных слоев населения шло негодование на Советскую власть. Офицерство, кулаки и торговцы все чувствовали себя свободными. Они открыто выражали недовольство Советской власти. Много было безработных среди рабочих, которые в связи с отсутствием пропусков, были задержаны при поездке в Бодайбо. Всюду была частная торговля. Агитацию возглавляли кулаки, которые особенно были недовольны Советской властью. Существовал произвол, пьянство, вовсю работали рестораны и публичные дома.
[Читать далее]...белые сумели расправиться с остатками красных, оставшихся после разгрома. Их выдавало население, крестьяне находили трупы красногвардейцы в безобразном, искалеченном состоянии. Местный житель с. Куринска Третьяков Семен Иннокентьевич встретил во время рыбалки одного из красногвардейцев, отпущенного белыми, потому что он помешался до такого состояния, что был совершенно невменяем...
Когда нас арестовали, стали прикладами сталкивать вниз на баркас. Я получил 2 приклада и упал без памяти в баркас. Только, когда подъезжали к пароходу «Киренск», я очнулся. Нас посадили в продовольственный люк. В то же время подвозили арестованных с берега и других пароходов, всего было арестовано человек 60. Было очень тесно.
Утром стали выпускать из люка и обыскивать, снимали все, что только было более или менее прилично. Рубашки, деньги отбирали, все, что было чуть-чуть ценным - снимали. У меня сняли мой черный мундир, брюки, которые я впопыхах надел на пароходе в Киренске после того, как промок в разведке. Многие остались в одном белье. После этого всех перебросили на берег и погнали в бодайбинскую тюрьму. Многие шли босиком, в нижнем белье, растрепанные, в крови, некоторые были легко ранены. В таком порядке нас гнали с пристани по направлению к тюрьме. В то же время, когда мы проходили по городу под конвоем, некоторые из местных буржуев сбегали с тротуаров, приближались к красногвардейцам, плевали в лицо и кричали: «Отвоевали, довольно, красножопые». Называли изменниками родины и т. д...
Тюремный режим был жестоким, обращение было прескверное. Ежедневно ночью производились обыски, отбирали все, что было лучше. У меня было 150 руб., их в тюрьме в один из таких обысков отобрали. Один из белогвардейцев положил их к себе в карман. Продукты питания были плохие, хлеба давали полфунта, фунт. Горячей пищи в первое время не давали совсем. Все переживали голод и нужду...
Мы интересовались, что с нами будет? Будут ли расстреливать или ещё что? Нам ответили: положение пока что выясняется. Некоторые говорили, что расстреляют, но ничего ясного не было. Прошло 10 дней. 26-27 августа утром послышалась команда: «Становись, смирно». Мы не понимали в чем дело, но впоследствии узнали вскоре, что по камерам тюрьмы идет полковник Красильников, который в соседней камере ораторствовал о чем-то непонятном. Очередь дошла до нашей камеры. Прежде чем он подошел к нам, была отдана команда: «Смирно». Вошел полковник. Он был пьян. Обвел глазами камеру, назвал всех изменниками и сразу же начал ораторствовать. Он говорил о том, против кого вы идете, кого защищаете? Преступников, которые разлагают нашу родину. Они идут по пути жидов, по пути немцев, которые дезорганизуют население...
12 сентября мы были построены среди улицы, произведена проверка. Мы были растрепаны, вид у нас был грязный. После проверки было объявлено, что нас сейчас посадят на баржи для отправки в Иркутск. Мы вышли. Погода была пасмурная, начинался дождь, было холодно. Когда мы шли до барж, промокли до нитки. Мы были посажены на баржу в нижний люк. Свету не было. Огонь разводить не разрешали. Первые дни не давали никакой пищи. Давали только сухари и холодную воду. На второй день разрешили кипятить воду. Спустя два дня арестованным красногвардейцам разрешили пойти под конвоем в бодайбинский склад, который остался от рабочих Бодайбо, куда они складывали свои вещи, когда отправлялись на фронт. Там мы оделись, кто во что горазд. Там я нашел костюм своего брата и его пальто. Но мне не разрешили их взять...
По прибытии в Иркутск мы были водворены сначала в пересыльные бараки в тюрьме. Там нас встретил самый жесточайший тюремный режим. Паек был минимальный, горячая пища состояла исключительно из кипятка. Хлеба выдавали полфунта-фунт, иногда четверть фунта, зато было достаточно соли. В связи с этой голодовкой мы неоднократно предъявляли требования об улучшении положения, но наши требования удовлетворяли карцерами, назначением на работу. Между прочим, одно время мы ходили из этого барака полураздетыми на работу, некоторые босиком на работу по речке Ушаковки для разгрузки из речки замерзших дров.
Одно время привезли в тюрьму партию капусты и овощей, которые нужно было резать. Из нашего пересыльного барака люди специально ходили для того, чтобы наворовать капусты для себя и на коллектив, потому что пищи было не достаточно. В связи с тем, что стали употреблять сырую капусту, развилась эпидемия дизентерии и тифа и т. д. Медицинская помощь была очень плохая. Обычно садили в карцер, даже больных, если настойчиво требовали перевода в больницу. Бывало, что приходил помощник начальника тюрьмы Досов. При получении сообщения о больном товарище, ехидно задавал вопрос: «Ты ещё не сдох, а я думал, что ты уехал в Могилевск». 10 ноября мы из пересыльного барака были переведены в корпус, но в корпусе положение стало ещё хуже. Условия питания улучшены не были, а главное не разрешили внести вещей, которые были кое у кого. Отбирали все годные вещи, одежду, деньги, несмотря на то, что в корпусе был цементный пол, приходилось спать на голом полу.
В ноябрьские и декабрьские морозы, корпус не отапливался по четверо суток. Наш корпус посещали чехословаки, которые под предлогом изъятия политической литературы, воровали вещи, которые были, одежду, обувь. Был среди нас один еврей из отряда Каландаришвили. Он всегда, когда надзиратель отходил от дверей, заводил разговоры на политические темы. В день Октябрьской годовщины этот еврей запел Интернационал. За это он был сразу же изъят из камеры и посажен на 5 суток в карцер, а наша камера была объявлена на карцерном положении...
В рождественские праздники камеры пришел навестить поп с крестом, пел. У нас в камере сидел Попов Иван Исаевич, бурят, учитель Балаганского уезда, арестованный как заподозренный в оказании материальной помощи Каландаришвили. Этот Попов заявил надзирателю и попу, что нам крест не нужен, что нас могут приложить к кресту только когда мы будем мертвые. Сразу же после этого поп умотал из камеры, а вместо него пришел помощник начальника тюрьмы, дежурный Ошитка и Ивана Исаевича поса-дили в карцер. На следующий день нашей камере было предложено пойти в тюремную церковь, Рудаков и Лукин - оба каландаришвильцы, категорически отказались от имени всей камеры. За то камера была поставлена на карцерное положение. На трое суток была лишена пищи. Снижена норма хлеба.
Тюремная администрация за малым исключением обращалась со всеми арестованными красногвардейцами самым жестоким образом, лишала прогулок за малейшие проступки, била ключами красногвардейцев по лицу и т. д. Особенно этим отличался надзиратель Толскинов. Он, кажется, и сейчас находится здесь, в Иркутске. Я его как будто видел. Он впоследствии ушел добровольцем в колчаковскую армию. Я в тюремном корпусе исполнял обязанности истопника. Таскал уголь, который находился рядом с одной из уборных, колол дрова, растапливал печи. Однажды, набирая уголь в ведро, я наткнулся на сверток. Я заинтересовался этим свертком, развернул его. Оказалось, что в этом свертке лежала круглая печать и штамп волостного правления. Впоследствии оказалось, что эти печати сделал один специалист из 3 камеры, но так как сообщили, что будет произведен обыск чехословаками, то печати спрятали в уголь. Я тут же в коридоре стал печатать себе удостоверение. Бумага валялась тут же кучами, приготовленная для растопки печей. Когда я услышал шаги надзирателя, я завернул обратно печати и пытался их спрятать, но было уже поздно, надзиратель заметил. Тогда я их забросил в 3 камеру. Там сверток сразу подобрали и спрятали, но бумажки, на которых я поставил печати, надзиратель у меня обнаружил и отобрал и передал их начальнику тюрьмы. Меня вызвали на допрос. Начальник тюрьмы допрашивал меня с пристрастием. Несколько раз получил от него в зубы и по лицу удары наганом. Начальник тюрьмы требовал выдачи печати, но я твердил одно: «Печатей нет», и сказал, что эти печати я бросил в печь. На следующий день меня снова водили на допрос и начальник заявил мне, что если я не достану печати, то буду сведен на черный двор, а на черном дворе, как мне было известно, либо вешали, либо расстреливали. Но в то время, когда он говорил о черном дворе, здесь же на допросе находился его помощник, дежурный по тюрьме Куцейко, который знал про распоряжение управляющего губернией о моем освобождении. Управляющий губернией после разговора со мной, очевидно, не забыл этот разговор и послал предписание о моем освобождении как несовершеннолетнего.
На следующий день я должен был снова пойти на допрос в 10 часов утра, но в 8 часов ура я был вызван помощником начальника Куцейко и освобожден из тюрьмы, с выдачей справки о том, что я находился в Иркутской губернской тюрьме и что освобожден под гласный надзор Иркутской народной милиции без права выезда из пределов города Иркутска с явкой на регистрацию через каждые три дня.
При выходе из тюрьмы я был гол, как сокол. Куцейко дал мне бушлат, холщевые шаровары и коты (чирки). Знакомых в Иркутске я не имел, денег в кармане не было ни копейки...
В это же время был объявлен призыв рождения 1900-1901 гг. Сюда прибыли партии новобранцев из Киренского уезда, Казачинской волости, которые были размещены в Гранд-отеле. Среди них было много моих односельчан. Мне было поручено от организации связаться с этими новобранцами и чисто по-товарищески рассказать им, куда они идут, что защищают. Туда ходили также и другие товарищи. В результате наших разговоров новобранцы, когда их послали в Красноярск, попали в первое восстание против Колчака и приняли в нем участие. Однако большая часть из них была расстреляна. Одного из моих односельчан - Алешу Тетерина избили нагайками.
В сентябре ко мне пришел Исаев и сообщил, что мне как киренчанину, знакомому с местностью, вместе с ним поручено пойти на Лену для того, чтобы связаться с отрядом Каландаришвили, Бурлова и Зверева, сообщить наши возможности для осуществления восстания. Поэтому в первых числах сентября мы пошли на Лену. Мы шли пешком через леса и горы. В Харганове мы вследствие того, что у нас вышли запасы провизии, решили зайти на окраину, но когда мы повернули из леса к поселку Харганову, то нас заметила карательная экспедиция Колчака, которая спешила нам навстречу. Мы решили ждать отряда, т. к. бежать было некуда. Т. Исаев вытащил пакет, который у него был разорван на части и тут же закопал в землю. От нас потребовали документы. Просмотрев наши документы, нас арестовали. У меня была справка, данная в тюрьме, у него тоже была такая же, не менее «почетная». В Харганаве нас посадили и держали двое суток.
В этом Харганове во время нашего пребывания произошел такой случай: в ближайшей деревне сын одного крупного кулака крестьянина изнасиловал дочь бедняка. Бедняк ходатайствовал о том, чтобы привлекли этого крупного сына к ответственности за изнасилование его дочери, но местные власти мер не приняли и тогда бедняк в отместку за это поджог два стога сена у этого кулака и за это был арестован, посажан вместе с нами в ту же каталажку. Ему привозили еду из дома, а он снабжал нас продуктами. На третьи сутки нас отправили в Иркутск. Нас решили сдать в тюрьму. У меня было неблагополучное положение из-за печатей и поэтому я боялся возвращаться в тюрьму. Мы просили, чтобы нас доставили по участкам, надеясь там скорее освободиться. Поэтому т. Исаева отвели во 2-й участок, а меня в 4-й и мы здесь расстались навсегда. Я впоследствии слышал, что его расстреляли.
В 4-м участке мне пришлось сидеть в одной камере с торговцев китайцем Я-Шао-Тин, которого посадили за опиокурение. С ним мне приходилось встречаться и ранее, покупать разные продукты, спички, колбасу и др. вещи в его лавке. Мы разговорились. Этот китаец находился на особом положении. Благодаря тому, что в его распоряжении были деньги, он давал взятки, ему многое было позволено. Этот китаец имел возможность оказывать помощь не только мне, но и другим. Одно время он мне предложил бежать, но я сказал, что мне нет надобности бежать, потому что я никакого преступления не совершил, Но в связи с тем, что колчаковский фронт на западе слабел, стали жестоко преследовать не только прямых участников, но и косвенных, помогавших им и сочувствующих, я стал колебаться, оставаться ли мне. Этот же Я-Шао-Тин получил сведения, что нескольких человек в 4-м участке расстреляли, производят расстрелы... Он имел доступ в контору, беседовал с отдельными надзирателями и офицерами, как местный благонадежный элемент. Я с ним сдружился, потому что помогал ему в его опиокурении. Ночью, когда наступала пора курить, я загораживал своей фигурой его от взглядов посторонних и он, нагнувшись, между ног раскуривал трубку и, накурившись досыта, засыпал с блаженной улыбкой на лице. Он мне все настойчивей и настойчивей советовал бежать, обещал в случае нужды дать взятку. Я стал соглашаться. Он упросил конвоиров, чтобы меня пустили с ним в уборную - это разрешили. Я стал ходить с Я-Шао-Тином в уборную, а потом один. В одно из таких посещений уборной мне удалось сбежать…