18 января. От Ренненкампфа получена телеграмма, где он просит оказать ему активное содействие и помочь атаковать Читу с двух сторон. Он выпустил приказ, предписывающий сдать оружие к 12 ч. дня 22 января, обещая в противном случае громить город. Кроме того он приказывает всем служащим на линиях Сибирской и Забайкальской ж. д. расписаться на особых листах, собственноручно отметив, желает ли он работать при девятичасовом дне и обещается ли исполнять все предписания ж.-д. начальства. Всех отказавшихся он требует немедленно уволить...
[Читать далее]Возник вопрос, что делать с арестованными. Барон решил: «Ну что нам с ними возиться? Сдать их к чорту жандармам». Разговор происходил за обедом и, услыхав это решение Меллера, Марцинкевич просит разрешения барона доложить ему об одном арестованном. Рекомендует его завзятым революционером, чуть ли не устроившим всю российскую революцию, отказавшимся передать высочайшую телеграмму и силою заставлявшим делать то же других.
— Ну что ж? Так расстреляем его! — говорит спокойно Меллер, попыхивая сигарой и отхлебывая Марго. Все молчат. Марцинкевич докладывает еще о двух.
— Ну трех расстреляем, — так же невозмутимо говорит барон. Вмешивается Ковалинский и докладывает еще о двух революционерах.
— И их расстрелять.
Заботкин докладывает об арестованном вчера переодевшемся солдатом и ставит вопрос так: «Ведь возможно, что благодаря таким переодевающимся и возникла в известных партиях мысль о возможности присоединения армии к революционному движению». Меллер и этого решает расстрелять. Кто-то докладывает о Копейкине, которого просил расстрелять Сыропятов. Тарановский и Энгельке напоминают, что Сыропятов не озаботился еще не только присылкой протокола на него, но и ответом на телеграмму.
— Ну сдайте его жандармам, пусть везут в Иркутск. А этих семерых расстреляем сегодня вечером. — Кто-то докладывает: «Не семерых, а шестерых».
— Шестерых, так шестерых, — поправляется барон.
Тарановский рассчитывает, сколько человек надо назначить. Кн. Гагарин начинает волноваться. Слышу: «Нет почему же? ведь это обидно — и тогда вторая бригада и теперь». И долго спорят на эту тему Гагарин и Писаренко. По окончании обеда Гагарин заявляет Тарановскому, что ведь это обидно для 1-й бригады: в Иланской действовала 2-я, сегодня тоже караул от 1-й, а расстреливать придется опять второй. Тарановский уступает страстному желанию и говорит, что назначит по 5 человек от полка. «Всего, значит, 25 — этого с избытком». — «Почему 25? — спрашиваю я, — ведь полков 4». — «Ну и пулеметная рота — пятая». Буланже говорит, что по уставу пулеметная рота по возможности освобождается от всяких нарядов. Конечно, если нужно, то и она исполнит приказание... — «Нет, вполне хватит и 20», — заключает Тарановский. Вопрос покончен. Тарановский отходит в сторону и говорит мне: «Я думал, что и вы добиваетесь этой чести». — «Если это нужно — исполним». Итак, значит 6 человек приговорены. Кем? Марцинкевичем, Заботкиным и Ковалинским — ведь Меллер не проверял их докладов. Тарановский говорит, что все равно нужно нескольких расстрелять — просил очень министр внутренних дел. Все же пусть бы кто-нибудь проверил их обвинительное акты. Ковалинский и Заботкин их вовсе не составляли, да кажется и арестованных-то не допрашивали. Марцинкевич же выводил виновность трех телеграфистов крестиками: кому поставит три креста, тот подлежит, по его мнению, казни (по меньшей мере).
Я спросил его, имеет ли он доказательства: «Да я уж их знаю хорошо. Они больше всех виноваты».
Быть может, действительно, их казнь и вызывалась если не их собственной виною, а общим положением дел (я не могу судить — не стою близко к делу), но все же впечатление, как наблюдателя, тяжелое. Из остальных арестованных часть была сдана жандармам для препровождения в Иркутск, часть наказана нагайками и отпущена.
Между тем делались приготовления к расстрелу. Я вышел побродить около вагонов. 6 человек осужденных стояли у вагонов, окруженные конвоем, и ожидали. Они не чувствовали, что через несколько минут их отведут к Байкалу и объявят волю Меллера-Закомельского. Быть может, и тогда они еще не будут сознавать, что казнь решена бесповоротно и надежды ни для одного из них нет; быть может, каждый из них до последней минуты будет таить мысль: «помилуют — как же без суда-то: просто пугают», и ни у одного не мелькнет: «хоть бы без мучений — сразу»...
На дороге услышали выстрелы — расстреливают. Выстрелы слышались как-то странно, то один, то несколько. Из нас никто не задумался над их странностью. Выстрелы слышались долго. Марцинкевич, сопровождавший нас, заметил: «Как будто дюжину расстреливают». Пришли на телеграф и соединились с Ренненкампфом. Он повторил то же, что и раньше, — зовет, предлагает общий план движения, советует не ехать ночью: торопиться-де некуда. Только под конец прибавил: «Я получил сведения, что мой поезд хотят взорвать, и объявил для всеобщего сведения, что при малейшей попытке напасть или взорвать безразлично мой или ваш отряд, ни один из арестованных мною не останется в живых. Всех повешу без суда. Люди, захваченные близ места нападения, тоже без суда будут расстреляны».
Мы вернулись в поезд и здесь узнали подробности расстреляния. Руководил подполковник Заботкин, командовали кн. Гагарин и Писаренко. Приговоренных отвели несколько от станции по направлению к Иркутску (не выходя из района станции). Здесь им объявили, что они приговорены к расстрелянию. Они не просили пощады. Бог знает, сознавали ли они, что просить бесполезно, что судьба их решена бесповоротно, или, быть может, думали, что их только запугивают, хотят заставить сознаться и выдать сообщников и, добившись этого, отпустят. Последнее предположение вряд ли справедливо; по крайней мере, один из них, чиновник Бялый, увидав проходившего невдалеке Марцинкевича, крикнул. «Г. Марцинкевич, повторяю — я невинен; моя кровь падет на голову ваших детей».
Между тем выбрали место, более других освещенное станционным фонарем. Поставили одного, скомандовали; вместо залпа получилось несколько единичных выстрелов... Я не стану описывать всей картины, как мне ее передавали. Было упущено из виду, что при морозе смазка густеет, и часто происходят осечки; расстрел производился при свете фонаря, и поэтому пули попадали не туда, куда следовало, и вместо казни получилось истязание.
Заботкин волновался, шумел, рассказывал, как ему с казаками пришлось на войне расстреливать, что там порядка и умения было гораздо больше, винил офицеров, винил людей и еще более затягивал эту и без того длинную и тяжелую процедуру.
Казнь продолжалась около 1/4 часа, при ней присутствовали служащие.
19 января. Из расследования о Курнатовском видно, что он политический ссыльный в Якутскую область. Здесь замешан в деле «Романовского дома»: группа ссыльных под его руководством, добыв где-то оружие, заперлась в доме якута Романова и объявила протест против притеснений со стороны губернатора и администрации. Дом был окружен войсками и взят; участники вооруженного протеста судились и были осуждены в каторжные работы.
20 января. В Баляге и Баде было арестовано 10 чел... 1 вступивший в разговор с нижним чином и сообщивший ему, что в Чите войска на стороне народа и добиваются свободы...
Дежурного помощника начальника станции нашли в истерическом припадке; с трудом из его объяснений поняли, что солдаты, уехавшие на предыдущем поезде, стреляли по начальнику станции, избили его и увезли с собою... Когда подходили к стоявшим в тупике вагонам, начальник станции без всякой причины бросился бежать, за ним погнались, кричали остановиться, — он не слушал и удалялся. Стали стрелять, он упал, но поднялся и снова побежал, за ним снова погнались; кто- то из нижних чинов бросил винтовку, снял и бросил полушубок, валенки, папаху и рукавицы и, наконец, догнал его и схватил его; остальные подбежали и окружили его; конечно, здесь не обошлось без тумаков. В поезде его осмотрели, у него оказалась простреленною нога и он был порядочно избит. Его где-то сдали в больницу, и Меллер послал телеграмму об его увольнении. В вагонах, от которых он убежал, не найдено ничего подозрительного...
По докладу жандармского офицера были произведены в Хилке обыски и аресты.
21 января. Сдав часть арестованных, двинулись дальше. М. Н. Скалон всю дорогу добровольно нес две обязанности: на каждой станции, где были газетные киоски, он арестовывал сатирические журналы «Русь» и «Наша жизнь» и издевался над жандармами, которым приходилось faire bonne mine au mauvais jeu.
…Меллер отдал распоряжение расстрелять 7 человек из арестованных. «Только, пожалуйста, не тратьте даром патронов — стреляйте в затылок и больше 3 патронов на человека не тратьте». Перед отъездом пришли доложить, что казнь окончена, рассказали подробности. Там дело шло лучше — голова после одного выстрела давала трещину, стреляли троих сразу; все казненные падали на месте: перед казнью уверяли, что они ни в чем не виноваты, и умоляли доложить генералу и судить их. Меллер все это слушал с обыкновенною спокойною улыбкой.
22 января. На разъезде 58 остановились, чтобы подтянуть остальные поезда. Здесь ожидал разъезд, привезший от Ренненкампфа пакет, заключавший все приказы и объявления Ренненкампфа. В последнем он обещал громить депо и город, если к 12 ч. дня (22 января) не будет сдано оружие. Было 12 часов, и Меллер написал Ренненкампфу, что так как 12 ч. уже есть и он не имеет сведений о сдаче оружия, то немедленно высаживает отряд и начинает бомбардировать депо...
Началась разгрузка артиллерии.
... встретили какие-то мирные сани; остановили, повернули и приказали везти себя к Чите...
Вот на околице поселка, шагах в 500, показался неприятель и остановился, спокойно разглядывая нас, это женщины и дети. Из ограды кладбища вправо от нас вышли гробокопатели и сторожа и в недоумении поглядывали то на нас, то на поезда, из которых происходила высадка. Ничего не выяснивши, мы вернулись назад, и Заботкин пошел докладывать Меллеру. В это время подскакал казак с донесением от Ренненкампфа, что рабочие сдают оружие в месте, указанном Ренненкампфом...
Взятие Читы не удалось, но генерал все же решил произвести демонстрацию... Послышались команды, артиллерия снялась с передков. «Заряжай»; вложили снаряды; поставили пулеметы; петербуржцы заняли фланги позиции; отряд Алексеева был направлен в поселок. Лихо и быстро рассыпались томцы и омцы и беглым шагом скрылись в поселке. Казаки шли сзади сомкнутою частью. Кексгольмцев отозвали с самого левого фланга и отправили на правый в поселок. Волынцы были в дежурной части... Скоро пришло известие и из передовых частей. Прибежал томец: «Был бой, — доложил он, — в нас выстрелили и промахнулись, мы тоже выстрелили и убили одного, двоих арестовали»...
Пришло донесение и от Алексеева: он занял Читу-военную, всех обитателей перепорол, более подозрительных арестовал.
23 января. Ренненкампф не выносит пьянства, хотя сам выпить не прочь. За пьянство он строго наказывает. Водка из-за его стола изгнана совершенно, подается только вино. Это не мешает, впрочем, многим иметь водку у себя в купе и напиваться.
26 января. Марцинкевич, поверяя в Иркутске телеграф, нашел ленту с шифрованной телеграммой, адресованной Ренненкампфом Палицыну. Расшифровали ее. Ренненкампф в чем-то оправдывается и заодно чернит Меллера. Меллер послал в свою очередь Палицыну депешу.
27 января. Марцинкевич опять на телеграфе… производит допросы и дознание по обыкновению грубо... Во время завтрака входит Марцинкевич в столовую и самодовольно произносит: «Уже. Хорошо». — «Что хорошо?» — «Да будут уж помнить». — «Кто и что помнить?» — «А телеграфисты. Здорово выпорол…» Скоро вернулся с обысков Богушевский и снова поднял дело Марцинкевича. Оказалось, что Марцинкевич выпорол 5 чел., из них одного представленного к награде; старшему же телеграфисту объявил: «Вы себе устроили фиктивный бойкот, чтобы нас обмануть; я вас смещаю с 60 руб. на 45».
…Батьянов очень интересовался действиями Меллера, хвалил порядок на Забайкальской дороге от Читы до Иркутска, отдавал должное энергии барона, но говорил, что не может уяснить, законно ли, что Меллер расстреливает без суда, или нет. Ренненкампф тоже расстреливает, но он устроил из состава своего отряда военно-полевой суд и расстреливает по его приговорам... На Георгиевском празднике Батьянов произнес речь солдатам, в которой коснулся нынешних беспорядков и сказал, что скоро народ сам будет наказывать устроителей беспорядков… Меня остановил Греков... Его тоже, по-видимому, более всего интересовал вопрос о казнях и их законности. Он спрашивал, правда ли, что Меллер расстреливает без суда. Я ответил, что государь дал ему это право…
1 февраля. …приехал барон...
В столовой он потребовал вина... Засиделись мы довольно долго. Барон стал дремать. Показали на него Тарановскому, он позвал барона слушать доклад. Барон послушно пошел за ним, но скоро вернулся, сел и говорит: «Представьте — Виктор хотел меня увести отсюда, а у меня вино не допито, а бросать полный стакан подлость…» Сидели до 4 часов. Гагарина с дежурства сменил Полонский, а его уложил спать. Остались лишь Заботкин и Писаренко за коньяком. Карташев тоже ушел спать, уверяя, что он еще массу может выпить. К обеду собрались не все. Кое-кто еще спал. Поезд остановился набирать воду. Заботкин и Писаренко вышли на станцию и решили арестовать газетчицу. Понадобилось вмешательство Тарановского, чтобы ее выручить. После обеда Заботкин со слезами уверял Тарановского и меня, что Меллер послал телеграмму, в которой просит об увольнении Заботкина от службы, а он ли уж не старается!
2 февраля. Утром Тарановский позвал меня шифровать телеграмму государю. Барон просит разрешения вернуться в Россию и представить свой отряд государю в Царском селе. Сегодня мы расстаемся с полковником Сыропятовым и Сибирскою дорогою. Поэтому за завтраком потребовали вина, и барон пил за здоровье Сыропятова. Сыропятов отвечал, что Меллер и наш отряд не только усмирили дорогу, но и показали, как надо действовать за совесть. Дружеская беседа затянулась надолго и была шумна, весела и хмельна. Заботкин отсутствовал — он лежал с головою, обернутою в полотенце, после выпитого вчера вина. День был чреват эпизодами; под конец вызвали пулеметчика гармониста Ледебева и даже устроили шествие. Я уже этого не видел — пошел спать и проспал даже Челябинск и прощание с Сыропятовым. Рассказывали, что он пришел ко мне в купе, пытался разбудить, но безуспешно, поцеловал в голову и оставил 2 карточки.
8 февраля. С утра заботы об отправлении роты в Царское... Во дворце передают список приглашенных к высочайшему столу... Приезжает Заботкин: «Мне ничего не дали знать об обеде. Барон приглашение получил, а до меня не дошло. Не знаете ли вы чего-нибудь?». Мы ничего не знаем; показываем список приглашенных, там только офицеры, находившиеся в строю, Марцинкевича тоже нет. На него грустно смотреть — он прямо убит, ведь это единственный для него случай попасть к высочайшему столу...
Дамы обратились к Бенкендорфу с просьбою представить им барона. «Мы все время следили за вашею поездкою. Очень рада с вами, барон, познакомиться» — встретила очень любезно его княгиня Голицына и стала расспрашивать о поездке. Видимо, здесь барон persona grata. Очень внимательно к нему отнеслись и другие дамы...
Государь, поздоровавшись с дамами, остановился возле Меллера. «Вы, генерал, когда вернулись?» — «6 февраля утром, ваше императорское величество». — «Далеко доехали?» — «До Читы». — «Ах да, помню, вы мне телеграфировали о сдаче ее». — «Точно так, ваше величество, они сдались, как только я и Ренненкампф подъехали к ним, хотя имели много оружия». — «Ха-ха... испугались канальи...», нервно рассмеялся государь... За столом государь очень много разговаривал с бароном, видимо, интересуясь его поездкой. Государыня разговаривала мало, а великая княжна допрашивала Марченко, как пороли в Сибири, и очень удивилась, когда узнала, что тут же, на платформе. «Как, при всех?»... Говорит государыня по-русски правильно, но запинаясь и краснея, — видимо ей все же трудно. Поэтому мы начали, как бы отвечая на предложенные вопросы, рассказывать связно, не ожидая новых вопросов. Государыне, по-видимому, это понравилось. Она заметно успокоилась и, время от времени, подбадривала нас незначительными репликами.