Из вышедшей в 1913 г. книги Ивана Коновалова «Очерки современной деревни».Я остановился у крестьянина Кирина. Это в своем роде оригинальный человек. Отбыл два года административной ссылки, немало сидел в тюрьме, почти ежемесячно у него производят обыски, но все это ничуть не влияет на его жизнерадостность. Много работает, недоедает, но выписывает газету и сына отдал в реальное училище.
— Ну, как дела?
— Да как дела, дела так плохи, хоть беги... Такая тоска, хоть в петлю... Ей-Богу, правду вам говорю... Как раздумаюсь обо всем, сколько здесь сил да крови было истрачено, и все это прахом идет, то завернусь в тулуп и вою... Душа болит... Жалко все... С людями смеешься, уговариваешь их не унывать, а останешься один — терпенья нет... Как подумаю, что все теперь по-старому пойдет, то и жить не хочется, немило ничто... вы помните наших мужиков? (Он назвал нисколько имен). Все они были высечены и увезены, и до сих пор нет... Сгибли. А семьи их здесь. Как увезли их всех тогда, то сошлись мы и решили кормить семьи вплоть до возвращения отцов, обрабатывать им всем обществом землю, ну и вообще помогать... Первый год ничего — все помогали, как надо, а потом и пошло... Сначала двое отказались — у нас, говорят, свои семьи... За этими другие: коли они, мол, не хотят, так и нам не больше других нужно... Так и пошли один за одним... Ну, что мы можем сделать для шести семей? С голоду ребятишки пухнут...
— Что же, вы пробовали с ними говорить?
— Чуть не каждый день говорю и — хоть бы что! Урядник, мол, грозит, что это сообщничество, да и у самих, мол нет ничего...
[Читать далее]Поговорив о разных разностях, мы отправились посмотреть деревню и навестить осиротелые семьи...
Мы вошли в небольшую избенку в одну комнату с низким потолком, разбитыми окнами. Ничто в ней не напоминало жилого помещения; какой-то ящик в одном углу, сундук без крышки в другом... На грязной полке заплесневелые куски хлеба и — все... Ни мебели, ни одежды... На полу сидели два мальчика, приблизительно 5 и 7 лет в изодранных рубашонках, без шаровар... С печки торчали еще две головенки, при нашем входе нырнувшие за трубу...
— Где мать-то?
— В Славкино ушла работать...
— Давно?
— Шестой день никак...
— Чего же ты, дурак, ко мне не заходил?
— Маманька сказала, как весь хлеб выйдет, сходи мол...
— Федька не кричит?
— Кричит.
— Давай-ка его сюда...
Стыдливо прикрывая голые ножонки, старший мальчик полез на печку.
— Ты уж не стыдись нас-то... Чего конфузиться, не ты виноват...
На печке началась возня, плач...
— Вот он, держи...
— Не реви, не реви, Федька, крендель дам... Ну!
Кирин взял за ручонки маленькое существо и снял на пол.
— Эх вы, горемыки! Есть хочешь?
Мальчонка стонал и хныкал... Не было никакой возможности определить, сколько ему лет: крошечное худое личико, крошечные ручонки... Какой-то маленький старичок с гноящими глазами и толстым животом...
— Что же ты молчишь, Федька?
— Он кричит все, дяденька; ему есть нельзя... Укусит хлеба, а изо рта кровь: обметало у него... Я ему жевал — все равно не ест...
Мы дали ребенку пряник, он откусил кусочек, закричал и начал плевать; из растревоженных десен потекла сукровица...
— Ты соси, не кусай, а соси... Эх, дела, дела... Мучится, мучится, а смерть не берет... Молока бы теперь кипяченого... Как же это она вас оставила-то?
— Испекла хлебы и ушла... Теперь все уж съели — скоро придет...
— Прибеги ко мне сегодня, я пирожка вам отрежу...
— Прибегу!
Мы вышли.
— Вот отца томят, а эти вон что...
Мы навестили еще три семьи. В двух — те же грязь, нищета и голод... Голодные, нагие детишки, изуродованные и озлобленные...
В деревню мы вернулись уже вечером. Был самый обыкновенный вечер деревенских буден.
Пыль от возвратившегося стада, ребятишки, загоняющее коров и овец, сидящие на завалинках старики — все, как двадцать или сто лет назад...
Одна только картина резко напоминала нам о современности.
Десятка полтора крестьянских ребятишек бежали за обтрепанной и грязной женщиной... Она время от времени махала на них руками, ругалась, кидала кусками земли. Но угроза мало пугала ребят... Они окружали женщину, теребили ее костюм, смеялись.
— Агаша, покажи, как тебя казаки!
— Уйдите... Черти... Я вас!..
— Го, го, го... покажи, что ль... Аль жалко?!..
Женщина делала неприличный жест, хохотала и бежала дальше... Дети тоже хохотали, подражали ее жесту и бежали за ней...
— Что это за женщина, дедушка?
— Да Агаша хуторская... Помешана малость, ну, они ее и одолевают...
— А что с ней?
— Да так... Вишь, здесь забастовка была у нас... Понаехали казаки-черкесы и напугали бабу... Знамо дело, баба работящая была, тихая... Муж в городе хорошее жалованье получает... А они насели на нее... Да! Испугалась что ль, в обиду ли больно вошла — не знаю уж... А помешалась с того раза...
Довольных в деревне нет совсем, или — если и есть, то так мало, что они тонут в море распыленного недовольства... Крестьяне и помещики, сельскохозяйственные служащие и интеллигенция, наконец, духовенство и вольнонаемные черкесы — все, как есть все недовольны тем, что есть... Причина недовольства, конечно, у каждой группы своя собственная.
Но сразу видно, что непосредственная экономическая безвыходность не играет в нем главной роли. Больше всего мучит крестьян отсутствие всякой надежды на будущее.
— Вот вы говорите все, что нельзя жить, что умирать пора, а урожай ведь у вас богатый: по-моему, жить еще можно, — говорю я деревенскому патриарху, отцу трех женатых сыновей.
— Урожай, урожай... Вот заладили все о нашем урожае... А что урожай? …какую он имеет цену, коли не вытягивает меня из ямы... Ну, высуну я голову — на будущий год еще глубже меня сунут...
И с кем бы вы ни начали говорить на эту тему, ото всех услышите один и тот же ответ!
«Мы кровь-то лили, лили, а землю богачам отдали... Мы как голодали, так, видно, и будем голодать... Им-то хорошо: они землю купили, а нам совсем окончание приходит — ни наделов нет, ни снять негде... Продать все да в город — один конец»...
Казалось бы, что «новые помещики», крестьяне, приобретшие землю через крестьянский банк и тем самым получившие власть над всем селом, — казалось бы, они должны чувствовать себя превосходно. Но этого нет: и их беспрестанно гнетет сознание неустойчивости своего положения. Великолепно зная настроение деревни, они лучше других понимают, что думать о полном успокоении можно будет нескоро. Справедливо или несправедливо, но озлобление деревенской бедноты особенно сильно направлено на них, им придется беспрестанно сталкиваться с этим озлоблением, и они хорошо понимают причины: в нем и зависть вконец разоренных людей, и злоба на то, что отдельные люди приобрели себе всю землю, тогда как ее мог бы приобресть «весь мир»...
— Купить-то я купил, а уж подумываю передать кому-нибудь свой участок. Посудите сами: я продал две лошади, две коровы, десять овец, почти весь хлеб, вес сбор яблоков — заплатил задаток. Теперь и хозяйство расстроил, и людей против себя восстановил. Уж и не знаю, почему на меня так взъелись: и купил-то я всего 20 десятин. Грозят и грозят... Разорят ведь вконец, что с ними поделаешь? Вы знаете, какой у нас народ-от! Помещикам хорошо: у них казаки, объездчики, а нам это не по силам... Будешь, пожалуй, на людей сеять... Бог с ней и с землей! Вот так времена пришли... Прямо-таки ничему не рад...
Вот рассуждения крестьян, купивших землю. Участки они в большинстве случаев никому не передают и оставляют за собой; но вступают во владение ими с тяжелым сознанием глубокой ненависти односельчан...
Ненависть эта особенно усиливается потому, что приобретение участков в корне изменило мировоззрение приобретших... Три-четыре года назад большинство из «новых помещиков» были застрельщиками крестьянских волнений. Если они и не шли впереди крестьян, когда те направлялись громить помещичьи усадьбы, то в селе кричали больше других, и самая резкая ругань по адресу помещиков выходила из их уст. Кроме того, им же досталась и большая часть хлеба из помещичьих амбаров, так как они приезжали за ним на двух-трех подводах, тогда как безлошадная беднота пользовалась лишь тем, что удавалось утащить на собственном горбу. Постановления, правда, были делить хлеб по числу едоков, но где же возможно соблюсти какой-либо порядок при той кутерьме, какая создается при всех погромах?!. Тогда эти «новые помещики» повсюду твердили, что нельзя так, чтобы «у одних амбары до краев; а другие с голоду мрут, как мухи» что «все крестьяне — братья», а теперь они резко отделились от «гольтяпы, которой только и дела, что забастовки устраивать». «На всяких голодранцев не наработаешься... Купи вместе с ним землю, да и сядь в лужу: у него ни в нем, ни на нем, он из тебя и будет соки-то тянуть... Тоже мы их хорошо понимаем»... «Нет, мало их секли... Выпороть бы еще, как следует, они бы и замолкли»... Вот эти рассуждения беднота прекрасно знает; знает и то, что теперь «новые помещики» «с урядниками и казаками чаек начали попивать», и все это беднотой прекрасно учитывается...
По линии участия крестьян в покупке помещичьих земель разбилось большинство сел и деревень Петровского уезда Саратовской губ. Любопытна в этом одна характерная путаница: кулаки, по каким-либо причинам не участвовавшие в покупке, присоединяются к деревенской бедноте «подгвазживая» ее против «новых помещиков». А какой-нибудь бедняк, путем полной гибели хозяйства приобретший три-пять десятин, зачисляется односельчанами в «новые помещики» и вместе с крупными сравнительно земельными собственниками принужден выносить натиск бедноты.
В свою очередь, и он более льнет к лицам, купившим землю, сторонясь от «бесштанных горлодралов»...
Аграрные волнения порождены экономическим и духовным гнетом. Отдельных лиц для крестьян не существовало: существовал класс помещиков, и крестьяне вели борьбу лишь постольку, поскольку они помещики.
При разгроме одного имения помещик — известный в уезде земский деятель — вышел к крестьянам и лично начал их уговаривать.
— Помилуй Бог, барин, да мы противу тебя ничего не имеем... Слава Богу, не первый год знаем — худого не видали.
— Зачем же вы жжете мое имение, пугаете детей?
— Как же, нельзя... Всех помещиков порешили выкурить...
Поэтому насилий над личностью помещиков — за небольшими исключениями — не было вовсе... Жгли имения, развозили хлеб, но людей не трогали...
Теперь же к озлобленности против класса присоединилась ненависть к отдельным лицам. Движение не дало крестьянам ничего, экономическое положение большинства даже ухудшилось, а при усмирении каждый помещик проявлял себя с особой жестокостью; в каждой деревне, в каждом захолустном углу есть много живых примеров этой жестокости... Во многих местах помещики и их управляющие собственноручно секли крестьян... Все это породило глубокую личную ненависть, скрытую до времени и готовую проявиться при всяком удобном случае.
Помещики и их управляющее понимают это прекрасно, как прекрасно понимают и то, что забудется это не скоро. Каждый из них может рассказать немало проявлений этой личной мести, начинающейся от «мелких пакостей» и кончающейся покушением на убийство.
— При погроме нас никто пальцем не тронул, — говорил мне управляющий крупным имением, — за день ко мне на квартиру пришли: «Уведите, — говорят, — куда-нибудь ребят, неровен час напугаются». Когда жгли хутор, мы все на горке стояли, и ничего — смеются: «отошла-де барин, ваша лафа-то»... А что с ними стало теперь — вы не можете себе представить: ни одного дня не проходит без какой-нибудь «пакости»: то собаку отравят, то лошадь испортят, то окна выбьют...
Помещикам приходится жить, как они говорят, на постоянном «военном положении»... Каждое имение охраняют наемные казаки, черкесы, объездчики... В одном Даниловском имении их было около тридцати человек. Они получают по 30—40 руб. жалованья, квартиру, стол и лошадей. Ведут чисто военный караул, беспрестанно объезжая посевы, ночью охраняя постройки. Придираются к крестьянам, то и дело пускают в ход нагайки. Достаточно мужику поднять прут в барском лесу, пройти барской межой, недостаточно низко поклониться барину, чтобы быть избитому до полусмерти... «Сапарю!» — вот обычный крик кавказских хищников... Большинство из них по-русски умеют только ругаться, — те же, которые научились говорить, выражают свои мысли с полной откровенностью.
— Русский мужик только и годен для того, чтобы его нагайкой сечь...
— Его порешь, а он молчит да дуется...
Таковы «порядки» во всех почти поместьях... Произвол и безнаказанность полные. Вот какую инструкцию почти ежедневно дает своим лесникам и объездчикам управляющий имением Московского Лесопромышленного Товарищества: «Увидите, кто рубит лес — стреляйте в него без рассуждений... В самого не попадаете — стреляйте в лошадь... Не убьешь, или так осилишь связать — лупи нагайкой до полусмерти... Останется жив — веди на хутор!» И если инструкция эта не всегда выполняется целиком, то вовсе не потому, что «боятся суда»; лесники и объездчики побаиваются самих крестьян, которые «раз-два спустят, а третий и того... поймают»...
— И что же, вы так и делаете? — спрашиваю одного из лесников.
— Пороть — порем, а стрелять редко... Жалко все-таки: убьешь самого — семья с голоду помрет, лошадь убьешь — разоришь из-за какого-нибудь прута... Выпорем и ведем к самому, а он — как знает...
Нужно сказать что у крестьян, окружающих имение названного товарищества, нет ни прута леса... В буквальном смысле им приходится покупать каждую щепку. Вполне понятно, что, несмотря на все «скорпионы», находятся все-таки охотники ездить за дровами в помещичий лес...
Если же ловят и приводят на хутор, то обычно происходит такая сцена. Выходит «сам».
— Ты срубил дерево...
— Виноват... Помилуйте!
— Две с половиной десятины вспахать, засеять и убрать... Иначе в тюрьму!..
— Согласен...
Мужик закрепощает себя на целый год.
В помещиках меня все время поражало удивительное противоречие.
По их словам, положение помещика теперь самое трудное: им приходится жить на «вулкане», терпеть убытки, выслушивать всякие нарекания. «Надежды на то, что скоро все поправится — нет. Положение самое неопределенное: сегодня не знаешь, что будет завтра... Постоянная тревога, постоянное беспокойство... Ни минуты не чувствуешь себя счастливым и довольным человеком... Нет, это не жизнь!..»
— Зачем же вы тогда беспрестанно раздражаете крестьян?
— Крестьянам нужно показать, что теперь сила — мы, что время всяких там их фантазий прошло, и чтобы они об этом думать перестали... Нужно подчеркнуть, что все их движения принесли им один вред, и попытка возобновить их принесет еще болыший вред... За эти годы крестьяне слишком много понабрались спеси — вот мы ее и сбиваем... Пусть поймут, что лучше для них смириться.
— Но ведь сами вы видите, что тактика ваша не достигает цели: народ более и более озлобляется и никакого успокоения не создается.
— А это потому, что дух самовольства глубоко в них засел... Правительство не принимает достаточных мер... Мало помогает нам. Если бы теперь на крестьян нагнать еще больший трепет — они стали бы шелковыми...
— Не вынуждайте крестьян.
— Что поделаете? На войне, как на войне... А с крестьянами мы ведем войну...
— И думаете победить?
— Видите — кое-кто отступает: продает имение и бежит, а я вот не отступлю... И думаю, что мы победим, потому что каждый день дает нам новых союзников: все крестьяне, которые, выделяясь из общества, приобретают землю в наличную собственность, теперь наши союзники... Посмотрите, как на них смотрят в деревне: так и зовут «новые помещики»... Часть ненависти на них обрушится, и за таким прикрытием можно долго продержаться.
— А пока?
— А пока будем вести «свою линию», а чуть кто зашевелится — в турьму или под нагайку...
— Довольно цинично ведь...
— Что поделаете: мы или они, здесь борьба за существование.
Каждая земельная сделка обрекает на голодную смерть по меньшей мере десяток-другой, а то и целую сотню сельскохозяйственных служащих... Пастухи, конюхи, объездчики, лесники, всевозможные караульщики и ключники, порой десятки лет питавшиеся на счет экономии и грабежами крестьян, остаются без куска хлеба. Люди эти большей частью городские мещане и отставные солдаты — не знают никакого ремесла и ни на что не годны, кроме сельскохозяйственной службы. Род занятий их таков, что не требует никаких специальных знаний, кроме умения хорошо ругаться, «пороть», надувать крестьян. Годы находясь около земли, люди эти сами — за редкими исключениями — не умеют или разучились обрабатывать землю и, следовательно, не годны и в сельскохозяйственные батраки.
Несколько лет назад люди эти были несравненно человечнее: с крестьянами, конечно, ссорились и тогда, но до такого озверения дело не доходило, и пороть, стрелять и сечь решались лишь в редких случаях. Теперь же всем дана власть распоряжаться крестьянином, как рабом, и все именно так им пока что и распоряжаются.
Возьмем пастуха... Еще недавно пастух был самой скромной и безобидной фигурой. Ничего не имея при себе, кроме кнута и волынки, он пас себе помещичье стадо, за недорогую цену допуская крестьянских коров к помещичьим быкам. Теперь пастух похож на скваттера, ведущего беспрестанную борьбу с дикими зверями. За спиной у него двустволка, у пояса нож; при нем оседланная лошадь, на которой он во всякую минуту может скакать за казаками.
— Для чего ты так вооружен?
— Нам как же можно? Ведь это скотина, а не шутка. Что же хорошего, ее уничтожат каким-нибудь способом?.. То-то и есть... В забастовку вон был у нас на хуторе старичок-пастух да мальчишка-подпасок; оба вместе-то они получали четвертную за лето — ну, пришли мужички и перерезали стадо. Девять заводских быков, по триста каждый, ни за что пропали! То-то и есть... А то не вооружаться! Да посудите вы сами, возможно ли теперь здесь быть какому-нибудь старичишке, когда против нас двенадцать деревень зубами скрипят...
Подобное же перерождение произошло и с лесником... Бывало, лесник жил с крестьянами в дружбе: позволял бабам и ребятам собирать валежник, накроет за порубкой — покричит и отпустит... Большую часть времени лесник проводил в своей сторожке — плел лапти, вязал веники, точил ложки и приготовлял разные изделия из коры. Иногда заглядывал в деревушку, выпивая с крестьянами — вообще отношения были «соседския». Бывали, конечно и тогда исключения, но такой озлобленности, как теперь, не было.
Теперь «лесник зол, как черт и барину верен, как пес». То и дело обходит свой участок и не только за валежник, но и за калину, за грибы, за cyxиe листья тащит в контору...
— И ничем ты его не проймешь — ни добром, ни худом... запорю! Застрелю! — только и кричит... Ведь у нас какое дело — лесов нет, а они за воз хворосту полтину дерут — креста-то ведь на них нет... А возьми из лесу какую ни на есть палку — застрелит! Порази Господи, застрелит!.. Вот на прошлой неделе Семена Пашкина за гнет в кровь исполосовали... До сей поры заметно, как станет купаться...
— Чего там гнет! За удилище до полусмерти исколотит. А то еще казаков призовет — всю деревню изобьет да обыщет. Права-то им теперь больно велики даны: убьют, и суда нет... А у нас самой вот завалющей палки нету — собаку прогнать... Вот тут и поживи!..
— Вот по этому самому вопросу и терпежу-то у нас не стало; есть нечего, топить нечем, а придирка большая...
Еще большие «права» даны объездчикам, ключникам, старостам и другой «администрации» помещичьих экономий. Еще более они специализированы в области «прижимки» и «выдавливания соков» и еще более непригодны ни к какому другому делу. Хорошо, если кто-либо из них сумел «кое-что сколотить»: огаревский староста и ключник «кое-что» сколотили и при ликвидации имения купили на наличные 50 десятин лучшей земли. Но «сколачивать» удается не всем; ревностная служба вознаграждается очень скудно. В Аплечеевской экономии лесник получает 7 руб. в месяц, объездчик — 10—12; в Огаревской лесник — 6 руб., объездчик — 15; в Даниловской лесник — 6 руб.; во всех других экономиях цифра жалованья служащим колеблется между 6—12 руб. Хотя к этому выдается еще «паек», но все же жить приходится впроголодь. В Аплечеевской экономии лесники буквально голодают: лесник Михайла, напр., имеет пять человек детей, и «пайка» ему не хватает и на полмесяца.
И вот вся эта полуголодная, ненавистная крестьянам и озлобленная против них масса выбрасывается на произвол судьбы: «экономия продана—получайте расчет!» Или — «хутор предназначен к продаже — подыскивайте должность!»
Мне пришлось нисколько раз беседовать со служащими экономии Московского Лесопромышленного Товарищества.
— Против барина мы ничего не можем иметь — ему сказано «продавай» — он продает... А почему «продавай»? Потому что, сами видите, — теперь вести хозяйство трудно. Tе, кто покупают, тоже не виноваты; не могут же они без земли остаться... Они люди степенные, денежные... Их житье тоже не слишком приглядно: гольтяпа-то вон как против них зубы скалит. А виноваты — одни эти бесштанные крикуны... Бунтовали вот, устраивали забастовки — и остались ни при чем! Как были, так и есть голь перекатная! Чего добились? Продают имения, где теперь будут землю снимать?.. И сами без хлеба остались, и нас по миpy пустили»...
К этому мнению присоединились все, ругали и грозили самым ужасным образом...
— Живи, работай, служи, а потом через какую-нибудь голь иди по миpy, да у ней же хлеба проси... Что же это такое? Разве это жизнь?!..
И пока имение еще не ликвидировано, люди эти удесятеряют свои придирки к крестьянам, свои гнушательства над собратьями по нищете...