Первое появление в деревне гг. землеустроителей внесло в крестьянскую среду значительную путаницу. Как-никак — появились люди, открыто, от имени правительства, говорящие о крестьянском благополучии. «Благополучие» в крестьянских умах соединяется со словом «земля». И гг. землеустроители начали твердить, что они затем именно и явились, чтобы наделить крестьян землею... Однако, истинная сущность гг. землеустроителей раскрылась очень скоро. Все их слезоточивые разглагольствования оканчивались такими предложениями, которые были «почище любой кабалы»...
Скоро всем стало ясно, что благодаря землеустроителям цены на землю начали расти с бешеной быстротой. Крестьянский банк начал — если не прямо, то косвенно — конкурировать с крестьянами, желающими купить землю непосредственно.
[Читать далее]...
Крупное значение среди окрестных деревень и местечек деревня Е. приобрела главным образом потому, что крестьяне ее раньше других начали применять различные способы решения земельного вопроса, и попытки эти всегда производились в особенно ярких и отчетливых формах.
Надельной земли у крестьян Е. «почти совсем нет». «Обидели нас наделами, так обидели, что и сказать нельзя». При последнем переделе пришлось по 8 борозд на душу. «Существовать при такой малой земле немыслимо»; жизнь и смерть зависит от милости окрестных помещиков; если те сдадут землю, крестьяне «на минуту вздыхают»; отказывают — крестьяне нищенствуют и мрут с голода. Окрестные помещики же, к несчастью для крестьян, принадлежат к числу людей, «пользующихся случаем». Двое из них — типичные кулаки, разбогатевшие от хлебных ссыпок; оба «ни перед чем не остановятся, чтобы содрать с человека шкуру». Земли они сдавали лишь на короткий срок, тщательно следя за всеми обстоятельствами, которые содействуют повышению арендной платы: вызывали искусственно конкуренцию различных деревень и довели арендную цену до 25 руб. за тридцатку в год. Третий помещик — старый крепостник и самодур, ярый крестьяноненавистник. Терпя крупные убытки, он не сдавал крестьянам земли ни за какие деньги, если крестьяне недостаточно унижались перед ним или «чем-либо обидели его в течение прошлого года». Четвертая помещица, барыня У—ва, живет за границей и земли сдает двум городским кулакам-хлеботорговцам, которые лишь в редких случаях пересдают малоплодородные клочки.
К этому нужно прибавить, что у крестьян нет «ни прута леса, ни клочка выгона». Положение такое, что «завяжи глаза, да бежи». Крестьяне и пробовали бежать в Сибирь, «на новые места», но почему-то их задержали, а при «самовольной попытке» вернули обратно с дороги. Жизнь — по общим отзывам стариков — была значительно хуже, чем при крепостном праве. Ни на минуту не было уверенности в завтрашнем дне. Ничтожное обстоятельство, как ругань пьяного мужика или шалость детишек, стащивших яблоко из барского сада, — могло повести к тому, что «обиженный» барин откажет в земле, и придется идти «по кусочки».
Господа же великолепно понимают выгоду своего положения и прекрасно учитывают каждое обстоятельство. Помимо постоянного увеличения арендных цен на землю, помимо всевозможных штрафов и поборов, — введены были чисто холопские личные отношения, доходящие до невероятных мерзостей.
Несмотря на все это, долгое время «все было совершенно спокойно». Помещики настолько были уверены в забитой покорности своих подданных, настолько чувствовали свое могущество, что при всяких «слухах и предположениях» заявляли с ленивой улыбкой: «у нас этого не может быть». Конечно, время от времени крестьяне «пошаливали», но все это были единичные случаи отдельных смельчаков, которые сторицей расплачивались за каждое помещичье полено, за каждый клок сена... Однако под внешним видом покорности зрела крестьянская озлобленность, лихорадочно работал ум, и, наконец, «терпите лопнуло»...
В 1902 г. старый крепостник, владелец нескольких участков в различных местах уезда и постоянный деревенский диктатор, как сумасшедший, прискакал к исправнику и, задыхаясь, заявил, что мужики деревни Е. «взбунтовались и всем селом рубят его лес». Это была первая попытка крестьян деревни Е. общими силами улучшить свое положение. Попытка эта была жестоко наказана. Крепостник торжествовал, но «спокойствие жизни» было нарушено; торжество скоро перешло в скрытую боязнь новых деревенских движений, которые не заставили себя долго ждать. Порубки, потравы, увоз хлеба и корма, поджоги — все приняло хронический характер и не прекращалось вплоть до 1905 г. То и дело помещики ездили к исправнику и телеграфировали губернатору об «озорстве» е—цев. Принимались крутые меры, обыскивали всех поголовно, секли, тащили в тюрьму... Никто, однако, не догадался улучшить условия земельной аренды, никто ни на минуту не задумался посмотреть на коренные причины деревенского «озорства». «Виноватых» искали среди двух—трех человек деревенских интеллигентов, хватали «подстрекателей», но ни что не помогало, движение росло, репрессии лишь озлобляли крестьян, и зимой 1905 г. последними было устроено форменное нападение на хутора; сожгли усадьбы, увезли хлеб, уничтожили и растащили ценные вещи. Вместо трех прекрасно обстроенных помещичьих усадеб остались сохранившиеся до сих пор груды пепла...
Из города между тем приходили смутные вести о каком-то манифесте, о полном раскрепощении России.
Все создавало уверенность, что теперь коренной вопрос — земельный решен раз навсегда; проникнувшись этой уверенностью, е—цы все дальнейшие свои действия сообразовали с ней: «перечислили» в общую собственность барскую землю, отделили участки, которые можно пока что обрабатывать и вообще открыто пользовались барским добром. Около изб появились невиданные доселе громадные вороха строевого леса и дров; крестьянки «на свой фасон» переделывали барское платье. Никогда, кажется, деревня не была так деловито-серьезна. На улицах группы людей вели деловые беседы, читали газеты, листки. В город был послан уполномоченный за землемером для «верной отмежевки, кому что»... Отъявленные пропойцы как-то остепенились, стали серьезны и деловито обсуждали общие вопросы...
Но горькое разочарование наступило быстро и неожиданно... Казаки, солдаты, обыски, порка, тюрьма...
Для е—цев вернулись старые времена — голода и рабства.
Невероятно озлобленные помещики и разговаривать не хотели о сдаче земли... Начался форменный голод...
— Экое дело!.. А? Вот поди-ж ты, да и подумай...
— Дела, братец ты мой, я тебе скажу... Одно слово — смерть!..
— Хуже смерти... Смерть что? Закопали тебя и лежи... А здесь... Эх!..
В неопределенно-тоскливом настроении е—цы провели полуголодную зиму, не зная, что будут делать дальше. Ходили к помещикам, но те все еще «ломались» и не хотели разговаривать.
Пронесся слух о выборах в Думу; затем о самой Думе. На минуту воскресла надежда. Сначала отправили в Думу «бумагу» с изложением всех событий, а когда ответа не последовало, отправили троих ходоков.
— Так и скажите там: что если, мол, не будет вашего распоряжения, остается нам одно дело — помирать, — в сотый раз повторял старик Афанасий Климов и давал ходокам десятки других наставлений...
Верст пять провожала ходоков почти вся деревня; кричали пожелания; крестили... Возвращения их ждали с мучительным нетерпением; каждый день почти давали телеграммы, ездили в город встречать.
Вернулись ходоки...
— Какое же вышло решение?
— Обещали разобрать дело... Вишь идет к ним теперича народ со всей Расеи. Кругом, то есть, неправда, так совместях они все и разберут.
Начали ждать решения, а пока что продавали последний скарб и занимали деньги под работу.
Распустили Думу. Весть эта, как громом, поразила крестьян. На некоторое время на всех напал столбняк; затем снова «метнулись» к помещикам и снова ничего не добились...
Нужно сказать, что ежегодно из Е. человек 40—50 мужчин и женщин уходили на заработки «за Волгу», т. е. в Покровскую слободу Самарской губ., где нанимались на время уборки в крупные экономии Самарской и Оренбургской губ. Иногда они возвращались с заработком рублей в 20—30, иногда ни с чем, но так как «дома» все равно «делать нечего», то уходили довольно регулярно.
Когда е—цы увидели, что «помощи таперича не будет» и что «помрут они в самом скором времени», решили «попытать счастья» «за Волгой» и тронулись туда почти «всей деревней». Это было временное переселение. Многие отправились с семьями, захватив лошадь и телегу. Многие решили «остаться где-нибудь навсегда, если подвернется случай».
Точно неизвестны все приключения е—цев во время этой поездки. Впоследствии они рассказывали, что «за Волгу столько привалило народищу, что шапка валится», нанимали же лишь третью-четвертую часть, цены упали до крайности. После довольно продолжительной канители и целого ряда забастовок большую часть е—цев «вернули по этапу», а остальные, полуголодные и оборванные, вернулись месяцем позже...
Я не буду подробно описывать дальнейшие мытарства крестьян Е—ни... Кто бежал в город, кто шел в кабалу за кусок хлеба, кто шел по миpy, кто просто, скрежеща зубами, умирал с голоду. Создались условия, когда никто почти не дорожил жизнью; тюрьма не пугала; люди шли «напролом». Кое-кто «крепился», «подтягивая животы»: писали, ходатайствовали. Но полное разорение шло быстро и приближалось к концу. За исключением десятка зажиточных мужиков, нагревших руки при общем разорении и голоде, все видели, что «висят на волоске» и что «куда-нибудь нужно подаваться».
Когда наступили зимние холода 1907 года, крестьяне сделали отчаянную попытку напомнить о себе. Вдруг 99 процентов е—ского населения приехали в город и расположились на базарной площади. Крестьяне, крестьянки, дети окружили полицейское управление.
Вышло начальство.
— Что, бунтовать? Чего вам надо? Что вам не сидится? Не живется смирно?!. Да я вас!..
Вышли вперед старики.
— Мы, ваше благородие, не токмо бунтовать, но даже хлеба не емши. Мы пришли закон искать, потому что чувствуем обиду... Ваше дело казнить нас либо миловать, а домой возвращаться нам не к чему: один конец. Мы писали, хлопотали — не вышло никакого сполнения. Теперь нам все равно.
— Берите ребятишек! — кричали бабы: — нам нечем их кормить... Вы нас разорили — вы их и пропитывайте.
— Продовольствия никакого нет.
— Посмотри на нас, ваше благородие, ведь, мы хуже шкилетов.
— Вернитесь домой! Начальство рассмотрит ваше дело!
— Не желаем!
— Умрем на месте!
Конные городовые разогнали толпу. Сопротивлявшихся арестовали. А на другой день две роты солдат перевязали е—цев и отправили их домой.
Через месяц после этого события в Е—нь пожаловали гг. землеустроители приглашать е—цев приобрести в хуторское пользование участок земли...
— Не бунтовство вам помогло; долго вы бунтовали и ничего хорошего не получили. Плохо вам живется, но пеняйте на себя — «сама себя раба бьет, коли не чисто жнет». Вместо того чтобы в добром соседстве жить с помещиками, вы поступили с ними, как разбойники и воры. Вы пошли против власти, против родины... Против власти пошли вы, и с вами поступили, как с бунтовщиками и изменниками. Но власть простила вам ваше буйство и беззаконные поступки. Мало того, что простила! Видя нужду вашу, она хочет наделить вас землей...
Крестьяне насторожились. Кое-кто снял шапку.
— Сейчас манифест, слышь, читать будут...
— Дают вам землю, но не в ней главное дело. Главное дело — в умении этой землей пользоваться. При неумелом пользовании и десять десятин на душу не помогут... Возьмите вы известные вам примеры — у кого десятина родит 20 пудов, а у кого втрое; иной землю кое-как всковыряет, а иной, как мать родную, ее любит. В плохих ваших урожаях сами вы большей частью виноваты... Происходит же это по двум причинам: во-первых — вбили вам какие-то дураки в голову, что будет вам безвозмездная прирезка, верите вы этому, ждете и бросили всякую заботу о своей земле; а во-вторых, переделы ваши виноваты: каждый думает, что через год, через два его земля перейдет другому, а потому и не обрабатываете земли, как следует...
Но умные мужики, начинающие понимать, в чем дело, насторожились.
— Ты бы, барин, к делу-то поскорее переходил. Слышали мы все это. Говорил бы поскорей — откелева будет нам прирезка?
— Я говорил уже, что прирезки не будет. А предлагается вам участок по Булаку; купить вы его должны подворно и переселиться туда на жительство...
— Это мочевинник-то?
— Даром не надо.
— Подождите, подождите, мужички.
— А какая цена будет, барин?
— 135 на 55 лет.
— 135?
— Да...
— Ддда... Подумаем!
— Не подойдет, чтобы, к примеру, переселяться...
— Род там плохой... Совсем нет роду...
— И воды нету-ти!..
— Подумайте, посоветуйтесь. Но знайте, что даром вы ничего не получите. Если же заупрямитесь, то и эта земля от вас уйдет, и тогда пеняйте на себя.
— А вспоможенье будет при построении?
— Будете хорошо себя вести — поможем, сколько можно.
— To есть как же?
Ликвидатор объяснил, при каких условиях можно рассчитывать на удешевленную покупку леса и на ссуду для переселения. Объяснение было пересыпано фразами в виде «пора сознать свои ошибки», «гоните от себя всяких посторонних советчиков» и т. п.
— Какую же вы ахинею несли все время! — сказал я, возвращаясь вместе с ликвидатором.
— Что станешь делать? Мною получены соответствующие указания. Мы — ликвидаторы — в то же время и агитаторы правительства. Мы должны подчеркивать, что предлагаемый нами путь — единственная возможность для крестьян получить землю. Вот мы и начинаем с того, что стараемся осудить все иные попытки.
— Я уверен, что крестьяне откажутся.
— Уломаем. Ведь им нет исхода.
— Откажутся; это видно по их настроению.
— Припугнем калужанами...
Четыре месяца «бился» ликвидатор с крестьянами и ничего не мог поделать. На следующих сходках он действовал и убеждениями, и лаской, и указанием на безысходную нищету, и угрозой — ничто не помогало...
Между тем ликвидатор то и дело получал из Петербурга запросы, в каком положении дело, и скоро ли будет окончена сделка. Испортив собственной бестактностью и полным незнанием условий деревенской жизни дело, ликвидатор для оправдания начал отыскивать «подстрекателей», писать доносы и жалобы и тем еще больше вооружил против себя крестьян.
— Да поймите же вы, — говорил я ему сотни раз: — что сами вы виноваты: своим бестактным началом вы восстановили против себя крестьян…
— Не в этом дело. Они и теперь согласились бы, да подговаривают их здесь. Учительница здесь одна есть — так вот к ней они частенько ездят... Ну, да я... не погляжу!
— Донесете?
— Что значит — донесете? Я — человек служащий. Мне поручено определенное дело, и я обязан указывать на все препятствия, которые стоят на моем пути.