Из книги Эрика Бредта «Моя жизнь, любовь и невзгоды на Ставрополье. Записки немецкого актёра – военнопленного 1916 – 1918 гг.».Кадеты прорвали оборону.
Защитники с красными повязками вдоль реки подняли руки вверх.
Но зачем? Неужели они рассчитывали на милость? Об этом здесь не могло быть и речи.
Кадеты перешли реку и не пощадили – несмотря на поднятые руки и махания белыми тряпками.
Для всех, кто сдался, не было ничего другого, кроме смерти...
Когда всё успокоилось, на Базарной площади собрались оставшиеся в деревне друзья по «Хромой утке», чтобы понаблюдать, что же будет дальше. Любопытство пересилило страх. Болтая о том, о сём, они стояли, прислонившись к саманной стене, тянувшейся вдоль сада у маслобойни – нейтральные зрители.
От главной церкви ехали всадники с белыми полосками на фуражках и рукавах. Они появлялись сначала по двое, потом более многочисленными группками. Они ехали из одного и того же направления – авангард победителей.
Одна группа направилась в сторону маслобойни.
«Красивое зрелище!» - сказал «отец», стоявший рядом с «Фридрихом фон Шиллером».
Но Баруссель, только что подошедший, так как его теперешняя солдатка не хотела его отпускать, вдруг высказал свои опасения по поводу этой игры в наблюдателей. Он сказал: «Давайте-ка пойдём лучше домой! Вдруг они примут нас за русских!»
Но через мгновение всадники уже стояли перед ними у садовой стены. Одним резким движением они остановили своих коней и направили свои пистолеты на стоявшую перед ними добычу.
[Читать далее]Защитники с красными повязками вдоль реки подняли руки вверх.
Но зачем? Неужели они рассчитывали на милость? Об этом здесь не могло быть и речи.
Кадеты перешли реку и не пощадили – несмотря на поднятые руки и махания белыми тряпками.
Для всех, кто сдался, не было ничего другого, кроме смерти...
Когда всё успокоилось, на Базарной площади собрались оставшиеся в деревне друзья по «Хромой утке», чтобы понаблюдать, что же будет дальше. Любопытство пересилило страх. Болтая о том, о сём, они стояли, прислонившись к саманной стене, тянувшейся вдоль сада у маслобойни – нейтральные зрители.
От главной церкви ехали всадники с белыми полосками на фуражках и рукавах. Они появлялись сначала по двое, потом более многочисленными группками. Они ехали из одного и того же направления – авангард победителей.
Одна группа направилась в сторону маслобойни.
«Красивое зрелище!» - сказал «отец», стоявший рядом с «Фридрихом фон Шиллером».
Но Баруссель, только что подошедший, так как его теперешняя солдатка не хотела его отпускать, вдруг высказал свои опасения по поводу этой игры в наблюдателей. Он сказал: «Давайте-ка пойдём лучше домой! Вдруг они примут нас за русских!»
Но через мгновение всадники уже стояли перед ними у садовой стены. Одним резким движением они остановили своих коней и направили свои пистолеты на стоявшую перед ними добычу.
«Вы кто?»
«Мы военнопленные. Австрийцы, немцы, венгры».
«Проклятые собаки! Вы участвовали в бою».
«Но тогда бы мы здесь не стояли», - сказал один из группы. Другие смеялись, пожимали плечами, качали головами.
Фридрих фон Шиллер пояснил: «Мы стояли здесь и только смотрели, чем это закончится. Да и оружия у нас ни у кого нет… Да и откуда?»
Предводитель «белых» вытащил свою саблю.
«Лживое отродье! Постройтесь!»
«Зачем?»
«Зачем? Затем, что вы должны умереть!»
Шесть всадников поддерживали того, кто изображал здесь палача. Направляя своих коней, они выстроили приговоренных к смерти в один ряд.
Жертвы стояли, десять человек, в ряд, на некотором расстоянии друг от друга.
Из маслобойни вышел какой-то старик. Он с любопытством подошёл к стене, нерешительно остановился и уже собрался идти дальше.
«Стой, дедушка!» - крикнул тот, с саблей. - «Останься! Посмотришь, как я могу рубить!»
Охваченная ужасом, дюжина невинных человек позволила убить себя за несколько минут. Баруссель поднял руку, и она упала, отрубленная. Второй удар попал в плечо, а третий раскроил ему лоб. Потом «отец» лишился пальцев обеих рук и получил удар в горло.
«Фридриха фон Шиллера» буквально разрубили на куски, потому что он хотел сбежать.
Как цепом, работал слуга палача, только гораздо быстрее. Один за другим падали люди из построенной десятки. Три последних жертвы, судя по их форме, были представителями австрийской армии...
У русского старика потемнело в глазах, когда первые пальцы упали у его ног. Он прислонился к стене и опустил голову.
На улицах вновь началась стрельба.
Защитников уже не было, но было много спрятавшихся в домах людей. Их вытаскивали, и, невзирая на то, была ли на них гражданская или военная одежда, ставили к стенке и расстреливали. И такая экзекуция проходила во многих дворах.
И напротив Дороховских ворот проходил расстрел. Дети кричали с ужасом в голосе: «Это наш отец!»
Фёдор, Настин муж, ещё утром, когда прозвучали первые выстрелы, оседлал жеребца Кондратия Артёмовича и, взяв трубу, поскакал, трубя по деревне. «У меня нет оружия», - сказал он. - «Так хоть потрублю»...
После обеда, когда «кадеты» уже прорвали оборону, и началось бегство «красных», трубу Фёдора ещё слышали в деревне, пока её звуки не пропали где-то в направлении Песчанки. Может быть, ему удалось уйти.
И Дмитрий Кондратьевич, муж нашей казачки Маришы – вернувшийся с турецкого фронта – появился в Лежанке именно в этот опасный момент. В день его приезда мы видели Маришу в широком бело-зелёном наряде, как будто наступила весна.
А теперь страх и ужас заполнили её сердце. Она поняла, что не сможет Дмитрий вернуться к простой крестьянской жизни.
Этого не мог никто. Все должны были сражаться, и им не оставляли никаких сомнений в том, на чьей стороне.
Дмитрий, как и Фёдор, тоже исчез со двора. И никто не мог сказать, куда он направился, и что с ним станет.
Недалеко от заднего двора Дороховых, там, где была площадь маленькой церкви, лежал Адольф, благородный «цветок мужской верности», с пулей в голове.
…
…в хозяйском доме появились «кадетские» офицеры, чтобы занять квартиру...
Офицеры подошли ко мне поближе. У одного из них по подбородку проходил шрам. Я его сразу увидел.
«Ты кто?»
«Немец»
«Кто?»
«Пленный немец. Я здесь служу».
Сначала они уставились на мою красную рубаху, потом на моё лицо.
«Ты был у красногвардейцев?»
«У кого?»
«У красногвардейцев?.. Да?»
«Я не понимаю… Где? Красно… как? Что это такое?» - спросил я.
Название «Красная гвардия» было новым. Гражданская война тоже была новой, и её понятия очень постепенно входили в обращение. Мне казалось, что до этого момента слово «Красная гвардия» я не слышал.
И так как я на задаваемые мне вопросы отвечал в основном качанием головы, они, не раздумывая, решили, что я разыгрываю из себя идиота.
Они жестом показали, что я должен выйти за дверь.
«Выходи!»
Тот, со шрамом, приказывая, поднял руку.
«Во двор! Быстро!»
Я не двигался с места.
Теперь уже оба показали мне рукой, вытянув указательный палец, на выход.
«Ты пойдёшь?»
Я сдавленно засмеялся.
«Выходи!»
Меня же там расстреляют…
«Что я сделал?» - сказал я.- « Я немец»
«Собака! Не притворяйся! Даже если и немец, ты всё равно с красными! Марш! Во двор!»
В этот более чем критический момент вошла Настя в сопровождении Маришы. Непроизвольно офицеры повернулись к женщинам.
«Это кто такой? Вы его знаете? Он в «Красной гвардии? Говорите правду!»
Настя, внешне абсолютно спокойная, сохраняла, как всегда, уверенность, хотя и узнала в одном из кадетов офицера с холодными глазами и шрамом на подбородке, который уже однажды был здесь во дворе, даже в её комнате. Не теряя самообладания, она сказала, что уже 16 месяцев я служу здесь и ни разу не покинул этот двор, и сегодня тоже...
Утверждения Насти активно поддерживались Маришей. Обе женщины подтверждали, что сегодня я весь день был во дворе и нигде больше.
Несмотря на всё это, этих двоих трудно было переубедить в том, что они уже решили. То один, то другой, сменяя друг друга, они подходили ко мне вплотную, чтобы ещё раз присмотреться ко мне.
Тот, со шрамом, всё ещё не решивший, стоит ли отпускать жертву, наконец, сделал несколько шагов от меня. Но из вида меня не выпускал, и не нашелся сказать ничего другого, кроме: «А я думаю… Я думаю, друг мой, ты всё же был у красногвардейцев».
Второй не был таким упрямым.
Он, между тем, занялся Тимекарлом и Отто Шёнеманном. На них не было красной рубахи, и это сослужило им добрую службу, хотя никто из тех, кто был в «Красной гвардии», никогда не носил красную рубаху, только красную полоску на фуражке. Да и «кадеты» вряд ли видели когда-нибудь красногвардейца в красной рубахе...
На пороге появился третий «кадет», принял важный вид и вызвал обоих офицеров во двор. Они тотчас последовали за ним. Офицер со шрамом, выходя из кухни, ещё раз обернулся к нам. И как будто ничего не произошло, он спросил: «Здесь есть поблизости магазин, где есть сигареты? Кто из вас может нас проводить?»
Тимекарл и Шёнеманн выразили готовность пойти с ними... Но что за бредовая идея! Представить себе, что кто-то в этой несчастной Лежанке будет спокойно продавать сигареты! Виновникам несчастья! Что кто-то стоит в своём магазине и ждёт их!
Всё равно! Наступило облегчение. Иногда наступает момент, что палач и жертва испытывают неодолимое желание закурить, и тогда решение о жизни и смерти откладывается…
Потом я подошёл к окну и прижал лицо к стеклу, так как снаружи, у стены дома, происходил какой-то спор.
Я видел только какой-то тёмный клубок, в середине которого что-то топорщилось.
Возбуждённый голос, который становился всё более настойчивым, с невероятной быстротой пытался что-то объяснить. Но разве это кого-то интересовало?
Послышался холодный командный голос, а за ним предсмертный крик.
Залп заставил задрожать стекло в окне, за которым я стоял.
Я отпрянул от окна. Огонь осветил двор и кухню.
Я быстро стащил с себя красную рубаху и натянул белую. Я залез на печку и тихо сидел там, не зажигая света. Через четверть часа пришла Настя.
«Гриша!»
«Что?»
«Я боюсь. Они расстреляли кого-то у телятника. Я не знаю, кто это. Они стащили его с сеновала в ясли, из которых едят лошади».
Я молчал.
Настя тяжело дышала.
«Я только хотела посмотреть, не ты ли это», - сказала она.- «Теперь мне нужно обратно. Проведи меня через двор, Гриша, мимо мертвеца! Мне страшно. На дорожке лежит часть головы».
Я пошёл с ней.
Проводив Настю, я вновь нырнул в своё укрытие.
В сенях я столкнулся с каким-то пьяным человеком, который тоже хотел в кухню - представитель этой офицерской армии, как и другие; но его я раньше не видел.
Он был одет на казачий манер, был маленьким и толстым, Пожилой человек, похожий на тех, с кем я раньше имел дело.
С трудом держась на ногах, он распространял запах перегара и постоянно отрыгивался.
Я просто прошёл мимо него и зажёг лампу. Когда стало светло, он, спотыкаясь, вошёл в кухню. Пьяным голосом он заговорил со мной.
«Человек, кто, кто, кто ты?... Ты больше – больше - ?»
«Я не большевик», - ответил я. Мне пришлось снова рассказывать о себе. Но этому пьянице я излагал всё довольно спокойно; от него не исходила никакая угроза для меня, как от других.
А, исходя из того, как он реагировал заплетающимся языком, все опасения и вовсе отпали.
«Военно – военнопленный не – немец? Хорошо… Хорошо, хорошо. Я тебе ничего не сделаю, друг. Предупреждаю тебя, не ходи на улицу. Там тебя расстреляют, дружок. Выход на улицу тебе запрещён. Оставайся здесь в комнате! По – по – понимаешь ты? Там снаружи плохо… плохо… Боже мой, боже мой!..»
Он тяжело вздохнул, вытащил бутылку и допил остатки.
«Не удивляйся, что я вздыхаю!» - сказал он.- «Если бы ты знал…о, если бы ты знал…!»
Он начал плакать. Когда он продолжил говорить, сдавленно, прерывисто, его жалоба, несмотря ни на что, тронула меня.
«Я казак, понимаешь, да? Жил на Дону. Был богатым… Имел большое хозяйство. Всё заработал сам… Но красные, друг, красные, ты понимаешь… им такое не нравится… И они, три недели назад, они сожгли мой двор, мой двор… всё, что у меня было, друг… всё сожрал огонь, огонь… сожрал моё прекрасное имение и всё. Всего три недели назад, друг, три коротких недели назад. Теперь я бедный, да, совсем бедный. А моя жена – где она? А мои маленькие дети – где они? Я не знаю. Должен был бросить всех в беде, друг, и бежать… чтоб остаться в живых. Вот такие дела… Как мне не вздыхать?... И больше ни капли водки … ни глотка».
Он печально смотрел на свою бутылку и пальцем вытирал слёзы с лица. Потом запустил руку в карман брюк и вытащил керенку – банкноту в 25 рублей, небольшую зеленоватую бумажку.
«Друг, принеси водки! А? Исполни эту просьбу донского офицера, друг! Найди магазинчик! Принеси мне водки, а? Сделаешь?»
Но мне его призыв «Будьте добры друг к другу!» показался не совсем корректным. Только что он говорил мне, что на улице меня расстреляют, а теперь посылает меня за водкой.
«Но вы же, господин офицер, только что говорили, что мне нельзя выходить на улицу…», - заметил я.
«Но водка же для несчастного, друг!... Я прошу тебя, принеси мне… Иди, иди! Возьми деньги и иди!»
Он опять начал плакать, когда открылась дверь – было ли это в этот раз на моё счастье или беду? – и несколько голосов воскликнули: «Да вот же он!»
Появились два поручика, а с ними Мариша и Настя. В их руках была птица, утки и гуси...
Поручик спросил: «Ну что, вы сегодня сильно испугались?»
«Да, очень», - ответили они.
«Да», - сказал он. - «Это злое время. Каждый день нужно убивать людей. Собственных братьев. А что делать? Нужно».
Мариша сказала тихим голосом: «Во дворе лежит расстреляный».
«Я знаю, знаю… Я пришёл, когда они его ставили к стенке. Оставьте его! - сказал я. - На сегодня хватит! Но они меня не послушали; они очень торопились… Некоторые всегда торопятся, не удержать… Их гонит ненависть. - Да, ненависть слишком велика, и поэтому случается, что гибнут невинные люди».
Может, мне тоже вмешаться в разговор? - промелькнуло у меня в голове.
«Меня они тоже хотели расстрелять!», - сказал я. - «Хотя женщины им подтвердили, что я ни на минуту не покидал двор, чтобы, как они утверждали, поддержать совершенно чуждое мне дело. Что могло меня на это толкнуть, лейтенант? Вы бы вмешались, если бы немцы в Германии начали убивать друг друга?»
«Вы пленный», - сказал он. - «Вы находитесь здесь в довольно скверном положении. Пленных, особенно если они немцы, подозревают в том, что они симпатизируют большевикам. Генерал Корнилов, командир нашей армии, немцев очень не любит. Конечно, здесь срабатывают предрассудки, обобщения, которые искажают правду. Всё видят в кривом зеркале. И видите, что получается. На Базарной площади сегодня положили дюжину ваших товарищей, зарубил саблями один наш конный патруль. Я видел их. Бедные. И всё же – печально, что подобное становится необходимым…»
Я едва смог снова сесть на стул. То, что он рассказал, парализовало меня, у меня подкосились ноги.
Кто же были те мёртвые, которых он видел? О некоторых я точно знал, что их там быть не могло. Леманн, Флигеншмидт, Бруно и Лео ещё в обед ушли в Песчанку. Это мы знали из надёжного источника.
Настя смотрела на меня больными глазами. Мариша плакала. Да и было отчего. Как сложилась судьба Дмитрия? После долгого молчания мы вновь заговорили.
«Ты не хочешь лечь, Гриша?» - сказала Настя.- «Ты же устал».
«А вы ещё долго будете работать?»
«Возможно, всю ночь. Посмотри, сколько птицы! Нам велели приготовить это ночью. Они хотят обедать в хозяйском доме. У нас работы ещё на много часов».
…
Подпоручик в чёрной униформе… заговорил со мной через забор.
Жёсткий немецкий в его устах был вообщем-то понятным; только тон, каким он говорил со мной, был неприятным, инквизиторским, в нём была угрожающая резкость, которая меня испугала.
«Вы тоже немец? Тоже пленный?»
«Да, я военнопленный».
«Вы вчера сражались?»
«Нет… Да и не знаю, за кого мне здесь сражаться. Какое мне дело до русской гражданской войны?!»
«Очень даже большое дело, господин военнопленный. Скажите мне, где вы спрятали пулемёты? Здесь, во дворе? Там, в том сарае? Или в другом сарае? Где?»
Он показал рукой на конюшни.
Опять та же песня?
И этому человеку нравилось, вероятно, подозревать, не имея никаких оснований.
Я сказал: «Господин младший лейтенант, мы не прячем во дворе никаких пулемётов, мы же не спятили…».
«Идите сюда во двор»,- сказал я. - «Если Вы не доверяете - посмотрите сами…»
В дальнейшем разговоре я опять услышал, что генерал Корнилов настроен против всех немцев, то есть против немцев вообще, а военнопленных в особенности.
«Вы и австрийцы заодно с большевиками. Я слышал, что большевики каждому военнопленному, кто сражается за них, платят 30 рублей в день. Это так? Или сколько вы тут получаете?»
И снова мне пришлось его сладкоречиво убеждать в том, что мы здесь в деревне абсолютно в стороне от того, что, может быть, без нашего согласия разыгрывается в Ростове. Никакие сведения об этом до нас здесь не доходили. В Лежанке ещё даже не открылся агитационный пункт большевиков. А то, что в больших городах, как утверждают, многие военнопленные переходят на сторону большевиков добровольно, это очень сомнительно.
Всё, что я говорил, было, очевидно, напрасным...
…
…от группы офицеров отделился кто-то, кому снова не понравились наши лица - поджарый мужчина, который как ястреб бросился на нас, и вдруг вырос перед нами, отделяемый только забором. Он резко спросил: «Чего уставились? Кто такие?»
Обычная информация, что мы военнопленные – а другой у нас и не было – для него не годилась. Это было сразу понятно.
«Как вы попали в этот двор?»
«Мы работники».
«Вы шпионы… Большевики…Я велю вас расстрелять... У вас есть документы? Покажите! Быстро!»
Я сказал: «Вы же знаете, что военнопленным в вашей стране никогда не выдавали документов. Наоборот: все, что были с собой, отбирают. Они должны оставаться без документов, чтобы ничего из себя не представляли, были «никем», чтобы они не могли удостоверить свою личность».
«Я прикажу вас арестовать…Я не знаю, кто вы на самом деле… Эй, Сергей Станиславович, подойдите, пожалуйста, сюда!»
Бегом явился приземистый штабс-майор с полным гладким лицом.
«Что прикажете?»
«Нужно арестовать трёх шпионов. Оставайтесь с ними! Взведите свой револьвер! Я приведу…»
«Ну, ну, Максим Максимович, подождите же!» - сказал маленький толстяк. – «Дайте-ка мне посмотреть, мой дорогой! Как мне кажется, это всё же немец - как и наш Андрей Карлович, из театра, немецкий актёр? Не так ли?»
«Ваше высокородие, так и есть», - поспешил я ответить.
«И вы служите там, в этом хозяйстве, хорошо. Интеллигент, не большевик, хорошо… А те, другие?»
«Мои товарищи».
«Товарищи, хорошо. Разумные люди, сразу видно. А вы что хотите, Максим Максимович!? Не надо спешить… Нужно, посмотреть на людей».
Ну, подстрекатель, Максим Максимович, получил отпор. Он ушёл, когда понял, что майор собирается ещё поговорить с нами.
«Знаете, какая моя гражданская профессия?» - дружелюбно спросил штабист. – «Если я Вам скажу, Вы согласитесь с тем, что я разбираюсь в лицах, в физиогномике. Человеческое лицо – это зеркало. Весь человек, вся его сущность отражаются в нём. Конечно, можно ошибиться. Но тот, кто как я, имеет трёхлетний опыт работы следователем в Москве, тот редко ошибается. В вас троих я вижу скорее честность, чем то, что Вы меня обманываете. Но Вы должны быть осмотрительными. Другие могут думать по-другому. Пока части армии здесь в деревне, для Вас сохраняется опасность. Полчаса назад я видел, как расстреляли одного из Ваших. Он просто шёл по улице, но у него не было документов, чтобы удостоверить свою личность. Конечно, можно было бы проверить то, что он говорил, в каком дворе он служит – но этого не делают, проще расстрелять. И хотя я не сомневался в том, что он говорит правду, заступался, его всё же пустили в расход. Но, слышите? Вот! Слышите? Снова залпы. Всё ещё продолжают находить подозрительных. Поэтому будьте осторожны! Не разгуливайте так беззаботно вокруг…»
Когда меня затем представляли офицерам на том дворе, всё было почти как в приличном обществе. Господа – за небольшим исключением – мило улыбались, задавали мне вопросы и показывали своё преклонение перед искусством, которому здесь, конечно же, места не было. А потом Андрей Карлович от имени всех присутствующих объявил себя уполномоченным ознакомить меня с предложением, которое поддерживает большая часть штаба.
«Мы спрашиваем Вас: Вы хотите остаться у нас? Вы человек искусства и мы просим Вас присоединиться к нам. Разделите наше общество! У вас будет прекрасная жизнь. Иногда, когда у Вас будет настроение, почитаете нам что-нибудь! Может быть, что-нибудь возвышенное! или что-то весёлое! Вы будете нас развлекать, а у нас будет возможность учить с вами хороший немецкий. Мы вас снабдим деньгами, одеждой и хорошей едой. Наши военные дела Вас касаться не будут. Вам нечего бояться, большой войны не будет. Цель нашей кампании – пробиться через Екатеринодар к Чёрному морю. Там мы ждём корабли союзников, корабли с английскими, итальянскими и французскими офицерами, которые нам помогут освободить Россию от большевиков. Вы - немецкий артист, и, вероятно, как и я, уже долгое время отлученный от профессии, конечно, хотите вернуться на Родину. Ну, так и пойдёмте с нами. А на Чёрном море мы предоставим Вам возможность кораблём вернуться в Вашу страну…»
…я мысленно ещё раз обдумывал все за и против, и поджидал Настю.
Она пришла и выслушала меня. Она стояла передо мной у кухонного стола и, не прерывая, слушала.
И только одно она мне сказала:
«Гриша! Подумай, с кем ты идёшь. Ты разве не видел, что они сделали вчера и сегодня? Ты говоришь, это офицеры, студенты, образованные люди. Да, это образованные люди России, лучшие, элита, интеллигенты - те, кто два дня здесь убивал. Ещё и сейчас слышатся выстрелы. Они идут по дворам, они заходят в дома, чтобы расстреливать. Зачем ещё? Разве вчера было недостаточно? Недостаточно 300 трупов у речки? А ещё тех, что лежат кучами на улицах? – Ну, Гриша, иди! Иди с образованными!..»
«Мы военнопленные. Австрийцы, немцы, венгры».
«Проклятые собаки! Вы участвовали в бою».
«Но тогда бы мы здесь не стояли», - сказал один из группы. Другие смеялись, пожимали плечами, качали головами.
Фридрих фон Шиллер пояснил: «Мы стояли здесь и только смотрели, чем это закончится. Да и оружия у нас ни у кого нет… Да и откуда?»
Предводитель «белых» вытащил свою саблю.
«Лживое отродье! Постройтесь!»
«Зачем?»
«Зачем? Затем, что вы должны умереть!»
Шесть всадников поддерживали того, кто изображал здесь палача. Направляя своих коней, они выстроили приговоренных к смерти в один ряд.
Жертвы стояли, десять человек, в ряд, на некотором расстоянии друг от друга.
Из маслобойни вышел какой-то старик. Он с любопытством подошёл к стене, нерешительно остановился и уже собрался идти дальше.
«Стой, дедушка!» - крикнул тот, с саблей. - «Останься! Посмотришь, как я могу рубить!»
Охваченная ужасом, дюжина невинных человек позволила убить себя за несколько минут. Баруссель поднял руку, и она упала, отрубленная. Второй удар попал в плечо, а третий раскроил ему лоб. Потом «отец» лишился пальцев обеих рук и получил удар в горло.
«Фридриха фон Шиллера» буквально разрубили на куски, потому что он хотел сбежать.
Как цепом, работал слуга палача, только гораздо быстрее. Один за другим падали люди из построенной десятки. Три последних жертвы, судя по их форме, были представителями австрийской армии...
У русского старика потемнело в глазах, когда первые пальцы упали у его ног. Он прислонился к стене и опустил голову.
На улицах вновь началась стрельба.
Защитников уже не было, но было много спрятавшихся в домах людей. Их вытаскивали, и, невзирая на то, была ли на них гражданская или военная одежда, ставили к стенке и расстреливали. И такая экзекуция проходила во многих дворах.
И напротив Дороховских ворот проходил расстрел. Дети кричали с ужасом в голосе: «Это наш отец!»
Фёдор, Настин муж, ещё утром, когда прозвучали первые выстрелы, оседлал жеребца Кондратия Артёмовича и, взяв трубу, поскакал, трубя по деревне. «У меня нет оружия», - сказал он. - «Так хоть потрублю»...
После обеда, когда «кадеты» уже прорвали оборону, и началось бегство «красных», трубу Фёдора ещё слышали в деревне, пока её звуки не пропали где-то в направлении Песчанки. Может быть, ему удалось уйти.
И Дмитрий Кондратьевич, муж нашей казачки Маришы – вернувшийся с турецкого фронта – появился в Лежанке именно в этот опасный момент. В день его приезда мы видели Маришу в широком бело-зелёном наряде, как будто наступила весна.
А теперь страх и ужас заполнили её сердце. Она поняла, что не сможет Дмитрий вернуться к простой крестьянской жизни.
Этого не мог никто. Все должны были сражаться, и им не оставляли никаких сомнений в том, на чьей стороне.
Дмитрий, как и Фёдор, тоже исчез со двора. И никто не мог сказать, куда он направился, и что с ним станет.
Недалеко от заднего двора Дороховых, там, где была площадь маленькой церкви, лежал Адольф, благородный «цветок мужской верности», с пулей в голове.
…
…в хозяйском доме появились «кадетские» офицеры, чтобы занять квартиру...
Офицеры подошли ко мне поближе. У одного из них по подбородку проходил шрам. Я его сразу увидел.
«Ты кто?»
«Немец»
«Кто?»
«Пленный немец. Я здесь служу».
Сначала они уставились на мою красную рубаху, потом на моё лицо.
«Ты был у красногвардейцев?»
«У кого?»
«У красногвардейцев?.. Да?»
«Я не понимаю… Где? Красно… как? Что это такое?» - спросил я.
Название «Красная гвардия» было новым. Гражданская война тоже была новой, и её понятия очень постепенно входили в обращение. Мне казалось, что до этого момента слово «Красная гвардия» я не слышал.
И так как я на задаваемые мне вопросы отвечал в основном качанием головы, они, не раздумывая, решили, что я разыгрываю из себя идиота.
Они жестом показали, что я должен выйти за дверь.
«Выходи!»
Тот, со шрамом, приказывая, поднял руку.
«Во двор! Быстро!»
Я не двигался с места.
Теперь уже оба показали мне рукой, вытянув указательный палец, на выход.
«Ты пойдёшь?»
Я сдавленно засмеялся.
«Выходи!»
Меня же там расстреляют…
«Что я сделал?» - сказал я.- « Я немец»
«Собака! Не притворяйся! Даже если и немец, ты всё равно с красными! Марш! Во двор!»
В этот более чем критический момент вошла Настя в сопровождении Маришы. Непроизвольно офицеры повернулись к женщинам.
«Это кто такой? Вы его знаете? Он в «Красной гвардии? Говорите правду!»
Настя, внешне абсолютно спокойная, сохраняла, как всегда, уверенность, хотя и узнала в одном из кадетов офицера с холодными глазами и шрамом на подбородке, который уже однажды был здесь во дворе, даже в её комнате. Не теряя самообладания, она сказала, что уже 16 месяцев я служу здесь и ни разу не покинул этот двор, и сегодня тоже...
Утверждения Насти активно поддерживались Маришей. Обе женщины подтверждали, что сегодня я весь день был во дворе и нигде больше.
Несмотря на всё это, этих двоих трудно было переубедить в том, что они уже решили. То один, то другой, сменяя друг друга, они подходили ко мне вплотную, чтобы ещё раз присмотреться ко мне.
Тот, со шрамом, всё ещё не решивший, стоит ли отпускать жертву, наконец, сделал несколько шагов от меня. Но из вида меня не выпускал, и не нашелся сказать ничего другого, кроме: «А я думаю… Я думаю, друг мой, ты всё же был у красногвардейцев».
Второй не был таким упрямым.
Он, между тем, занялся Тимекарлом и Отто Шёнеманном. На них не было красной рубахи, и это сослужило им добрую службу, хотя никто из тех, кто был в «Красной гвардии», никогда не носил красную рубаху, только красную полоску на фуражке. Да и «кадеты» вряд ли видели когда-нибудь красногвардейца в красной рубахе...
На пороге появился третий «кадет», принял важный вид и вызвал обоих офицеров во двор. Они тотчас последовали за ним. Офицер со шрамом, выходя из кухни, ещё раз обернулся к нам. И как будто ничего не произошло, он спросил: «Здесь есть поблизости магазин, где есть сигареты? Кто из вас может нас проводить?»
Тимекарл и Шёнеманн выразили готовность пойти с ними... Но что за бредовая идея! Представить себе, что кто-то в этой несчастной Лежанке будет спокойно продавать сигареты! Виновникам несчастья! Что кто-то стоит в своём магазине и ждёт их!
Всё равно! Наступило облегчение. Иногда наступает момент, что палач и жертва испытывают неодолимое желание закурить, и тогда решение о жизни и смерти откладывается…
Потом я подошёл к окну и прижал лицо к стеклу, так как снаружи, у стены дома, происходил какой-то спор.
Я видел только какой-то тёмный клубок, в середине которого что-то топорщилось.
Возбуждённый голос, который становился всё более настойчивым, с невероятной быстротой пытался что-то объяснить. Но разве это кого-то интересовало?
Послышался холодный командный голос, а за ним предсмертный крик.
Залп заставил задрожать стекло в окне, за которым я стоял.
Я отпрянул от окна. Огонь осветил двор и кухню.
Я быстро стащил с себя красную рубаху и натянул белую. Я залез на печку и тихо сидел там, не зажигая света. Через четверть часа пришла Настя.
«Гриша!»
«Что?»
«Я боюсь. Они расстреляли кого-то у телятника. Я не знаю, кто это. Они стащили его с сеновала в ясли, из которых едят лошади».
Я молчал.
Настя тяжело дышала.
«Я только хотела посмотреть, не ты ли это», - сказала она.- «Теперь мне нужно обратно. Проведи меня через двор, Гриша, мимо мертвеца! Мне страшно. На дорожке лежит часть головы».
Я пошёл с ней.
Проводив Настю, я вновь нырнул в своё укрытие.
В сенях я столкнулся с каким-то пьяным человеком, который тоже хотел в кухню - представитель этой офицерской армии, как и другие; но его я раньше не видел.
Он был одет на казачий манер, был маленьким и толстым, Пожилой человек, похожий на тех, с кем я раньше имел дело.
С трудом держась на ногах, он распространял запах перегара и постоянно отрыгивался.
Я просто прошёл мимо него и зажёг лампу. Когда стало светло, он, спотыкаясь, вошёл в кухню. Пьяным голосом он заговорил со мной.
«Человек, кто, кто, кто ты?... Ты больше – больше - ?»
«Я не большевик», - ответил я. Мне пришлось снова рассказывать о себе. Но этому пьянице я излагал всё довольно спокойно; от него не исходила никакая угроза для меня, как от других.
А, исходя из того, как он реагировал заплетающимся языком, все опасения и вовсе отпали.
«Военно – военнопленный не – немец? Хорошо… Хорошо, хорошо. Я тебе ничего не сделаю, друг. Предупреждаю тебя, не ходи на улицу. Там тебя расстреляют, дружок. Выход на улицу тебе запрещён. Оставайся здесь в комнате! По – по – понимаешь ты? Там снаружи плохо… плохо… Боже мой, боже мой!..»
Он тяжело вздохнул, вытащил бутылку и допил остатки.
«Не удивляйся, что я вздыхаю!» - сказал он.- «Если бы ты знал…о, если бы ты знал…!»
Он начал плакать. Когда он продолжил говорить, сдавленно, прерывисто, его жалоба, несмотря ни на что, тронула меня.
«Я казак, понимаешь, да? Жил на Дону. Был богатым… Имел большое хозяйство. Всё заработал сам… Но красные, друг, красные, ты понимаешь… им такое не нравится… И они, три недели назад, они сожгли мой двор, мой двор… всё, что у меня было, друг… всё сожрал огонь, огонь… сожрал моё прекрасное имение и всё. Всего три недели назад, друг, три коротких недели назад. Теперь я бедный, да, совсем бедный. А моя жена – где она? А мои маленькие дети – где они? Я не знаю. Должен был бросить всех в беде, друг, и бежать… чтоб остаться в живых. Вот такие дела… Как мне не вздыхать?... И больше ни капли водки … ни глотка».
Он печально смотрел на свою бутылку и пальцем вытирал слёзы с лица. Потом запустил руку в карман брюк и вытащил керенку – банкноту в 25 рублей, небольшую зеленоватую бумажку.
«Друг, принеси водки! А? Исполни эту просьбу донского офицера, друг! Найди магазинчик! Принеси мне водки, а? Сделаешь?»
Но мне его призыв «Будьте добры друг к другу!» показался не совсем корректным. Только что он говорил мне, что на улице меня расстреляют, а теперь посылает меня за водкой.
«Но вы же, господин офицер, только что говорили, что мне нельзя выходить на улицу…», - заметил я.
«Но водка же для несчастного, друг!... Я прошу тебя, принеси мне… Иди, иди! Возьми деньги и иди!»
Он опять начал плакать, когда открылась дверь – было ли это в этот раз на моё счастье или беду? – и несколько голосов воскликнули: «Да вот же он!»
Появились два поручика, а с ними Мариша и Настя. В их руках была птица, утки и гуси...
Поручик спросил: «Ну что, вы сегодня сильно испугались?»
«Да, очень», - ответили они.
«Да», - сказал он. - «Это злое время. Каждый день нужно убивать людей. Собственных братьев. А что делать? Нужно».
Мариша сказала тихим голосом: «Во дворе лежит расстреляный».
«Я знаю, знаю… Я пришёл, когда они его ставили к стенке. Оставьте его! - сказал я. - На сегодня хватит! Но они меня не послушали; они очень торопились… Некоторые всегда торопятся, не удержать… Их гонит ненависть. - Да, ненависть слишком велика, и поэтому случается, что гибнут невинные люди».
Может, мне тоже вмешаться в разговор? - промелькнуло у меня в голове.
«Меня они тоже хотели расстрелять!», - сказал я. - «Хотя женщины им подтвердили, что я ни на минуту не покидал двор, чтобы, как они утверждали, поддержать совершенно чуждое мне дело. Что могло меня на это толкнуть, лейтенант? Вы бы вмешались, если бы немцы в Германии начали убивать друг друга?»
«Вы пленный», - сказал он. - «Вы находитесь здесь в довольно скверном положении. Пленных, особенно если они немцы, подозревают в том, что они симпатизируют большевикам. Генерал Корнилов, командир нашей армии, немцев очень не любит. Конечно, здесь срабатывают предрассудки, обобщения, которые искажают правду. Всё видят в кривом зеркале. И видите, что получается. На Базарной площади сегодня положили дюжину ваших товарищей, зарубил саблями один наш конный патруль. Я видел их. Бедные. И всё же – печально, что подобное становится необходимым…»
Я едва смог снова сесть на стул. То, что он рассказал, парализовало меня, у меня подкосились ноги.
Кто же были те мёртвые, которых он видел? О некоторых я точно знал, что их там быть не могло. Леманн, Флигеншмидт, Бруно и Лео ещё в обед ушли в Песчанку. Это мы знали из надёжного источника.
Настя смотрела на меня больными глазами. Мариша плакала. Да и было отчего. Как сложилась судьба Дмитрия? После долгого молчания мы вновь заговорили.
«Ты не хочешь лечь, Гриша?» - сказала Настя.- «Ты же устал».
«А вы ещё долго будете работать?»
«Возможно, всю ночь. Посмотри, сколько птицы! Нам велели приготовить это ночью. Они хотят обедать в хозяйском доме. У нас работы ещё на много часов».
…
Подпоручик в чёрной униформе… заговорил со мной через забор.
Жёсткий немецкий в его устах был вообщем-то понятным; только тон, каким он говорил со мной, был неприятным, инквизиторским, в нём была угрожающая резкость, которая меня испугала.
«Вы тоже немец? Тоже пленный?»
«Да, я военнопленный».
«Вы вчера сражались?»
«Нет… Да и не знаю, за кого мне здесь сражаться. Какое мне дело до русской гражданской войны?!»
«Очень даже большое дело, господин военнопленный. Скажите мне, где вы спрятали пулемёты? Здесь, во дворе? Там, в том сарае? Или в другом сарае? Где?»
Он показал рукой на конюшни.
Опять та же песня?
И этому человеку нравилось, вероятно, подозревать, не имея никаких оснований.
Я сказал: «Господин младший лейтенант, мы не прячем во дворе никаких пулемётов, мы же не спятили…».
«Идите сюда во двор»,- сказал я. - «Если Вы не доверяете - посмотрите сами…»
В дальнейшем разговоре я опять услышал, что генерал Корнилов настроен против всех немцев, то есть против немцев вообще, а военнопленных в особенности.
«Вы и австрийцы заодно с большевиками. Я слышал, что большевики каждому военнопленному, кто сражается за них, платят 30 рублей в день. Это так? Или сколько вы тут получаете?»
И снова мне пришлось его сладкоречиво убеждать в том, что мы здесь в деревне абсолютно в стороне от того, что, может быть, без нашего согласия разыгрывается в Ростове. Никакие сведения об этом до нас здесь не доходили. В Лежанке ещё даже не открылся агитационный пункт большевиков. А то, что в больших городах, как утверждают, многие военнопленные переходят на сторону большевиков добровольно, это очень сомнительно.
Всё, что я говорил, было, очевидно, напрасным...
…
…от группы офицеров отделился кто-то, кому снова не понравились наши лица - поджарый мужчина, который как ястреб бросился на нас, и вдруг вырос перед нами, отделяемый только забором. Он резко спросил: «Чего уставились? Кто такие?»
Обычная информация, что мы военнопленные – а другой у нас и не было – для него не годилась. Это было сразу понятно.
«Как вы попали в этот двор?»
«Мы работники».
«Вы шпионы… Большевики…Я велю вас расстрелять... У вас есть документы? Покажите! Быстро!»
Я сказал: «Вы же знаете, что военнопленным в вашей стране никогда не выдавали документов. Наоборот: все, что были с собой, отбирают. Они должны оставаться без документов, чтобы ничего из себя не представляли, были «никем», чтобы они не могли удостоверить свою личность».
«Я прикажу вас арестовать…Я не знаю, кто вы на самом деле… Эй, Сергей Станиславович, подойдите, пожалуйста, сюда!»
Бегом явился приземистый штабс-майор с полным гладким лицом.
«Что прикажете?»
«Нужно арестовать трёх шпионов. Оставайтесь с ними! Взведите свой револьвер! Я приведу…»
«Ну, ну, Максим Максимович, подождите же!» - сказал маленький толстяк. – «Дайте-ка мне посмотреть, мой дорогой! Как мне кажется, это всё же немец - как и наш Андрей Карлович, из театра, немецкий актёр? Не так ли?»
«Ваше высокородие, так и есть», - поспешил я ответить.
«И вы служите там, в этом хозяйстве, хорошо. Интеллигент, не большевик, хорошо… А те, другие?»
«Мои товарищи».
«Товарищи, хорошо. Разумные люди, сразу видно. А вы что хотите, Максим Максимович!? Не надо спешить… Нужно, посмотреть на людей».
Ну, подстрекатель, Максим Максимович, получил отпор. Он ушёл, когда понял, что майор собирается ещё поговорить с нами.
«Знаете, какая моя гражданская профессия?» - дружелюбно спросил штабист. – «Если я Вам скажу, Вы согласитесь с тем, что я разбираюсь в лицах, в физиогномике. Человеческое лицо – это зеркало. Весь человек, вся его сущность отражаются в нём. Конечно, можно ошибиться. Но тот, кто как я, имеет трёхлетний опыт работы следователем в Москве, тот редко ошибается. В вас троих я вижу скорее честность, чем то, что Вы меня обманываете. Но Вы должны быть осмотрительными. Другие могут думать по-другому. Пока части армии здесь в деревне, для Вас сохраняется опасность. Полчаса назад я видел, как расстреляли одного из Ваших. Он просто шёл по улице, но у него не было документов, чтобы удостоверить свою личность. Конечно, можно было бы проверить то, что он говорил, в каком дворе он служит – но этого не делают, проще расстрелять. И хотя я не сомневался в том, что он говорит правду, заступался, его всё же пустили в расход. Но, слышите? Вот! Слышите? Снова залпы. Всё ещё продолжают находить подозрительных. Поэтому будьте осторожны! Не разгуливайте так беззаботно вокруг…»
Когда меня затем представляли офицерам на том дворе, всё было почти как в приличном обществе. Господа – за небольшим исключением – мило улыбались, задавали мне вопросы и показывали своё преклонение перед искусством, которому здесь, конечно же, места не было. А потом Андрей Карлович от имени всех присутствующих объявил себя уполномоченным ознакомить меня с предложением, которое поддерживает большая часть штаба.
«Мы спрашиваем Вас: Вы хотите остаться у нас? Вы человек искусства и мы просим Вас присоединиться к нам. Разделите наше общество! У вас будет прекрасная жизнь. Иногда, когда у Вас будет настроение, почитаете нам что-нибудь! Может быть, что-нибудь возвышенное! или что-то весёлое! Вы будете нас развлекать, а у нас будет возможность учить с вами хороший немецкий. Мы вас снабдим деньгами, одеждой и хорошей едой. Наши военные дела Вас касаться не будут. Вам нечего бояться, большой войны не будет. Цель нашей кампании – пробиться через Екатеринодар к Чёрному морю. Там мы ждём корабли союзников, корабли с английскими, итальянскими и французскими офицерами, которые нам помогут освободить Россию от большевиков. Вы - немецкий артист, и, вероятно, как и я, уже долгое время отлученный от профессии, конечно, хотите вернуться на Родину. Ну, так и пойдёмте с нами. А на Чёрном море мы предоставим Вам возможность кораблём вернуться в Вашу страну…»
…я мысленно ещё раз обдумывал все за и против, и поджидал Настю.
Она пришла и выслушала меня. Она стояла передо мной у кухонного стола и, не прерывая, слушала.
И только одно она мне сказала:
«Гриша! Подумай, с кем ты идёшь. Ты разве не видел, что они сделали вчера и сегодня? Ты говоришь, это офицеры, студенты, образованные люди. Да, это образованные люди России, лучшие, элита, интеллигенты - те, кто два дня здесь убивал. Ещё и сейчас слышатся выстрелы. Они идут по дворам, они заходят в дома, чтобы расстреливать. Зачем ещё? Разве вчера было недостаточно? Недостаточно 300 трупов у речки? А ещё тех, что лежат кучами на улицах? – Ну, Гриша, иди! Иди с образованными!..»