Из книги Эрика Бредта «Моя жизнь, любовь и невзгоды на Ставрополье. Записки немецкого актёра – военнопленного 1916 – 1918 гг.».Я вышел из помещения, чтобы поискать Шёнеманна и Тимекарла. У телятника я увидел их, а рядом с ними старого Дорохова. Когда я подошёл, они, наклонившись, вместе стаскивали с убитого у телятника высокие кавалерийские сапоги. Труп мы с Шёнеманном утром затащили в конюшню; на нём была обычная серо-зелёная солдатская форма. Ещё утром Кондратий Артёмович вздыхал, что так жалко, что пропадает хорошая кожа, но я сделал вид, что не услышал. Теперь же, когда он снятие сапог провернул без меня, он взял их и понёс в дом.
Хоронить мёртвых «кадеты» запретили. Это должно было случиться только после того, как они уйдут. Предложение, которое сделали мне, друзья нашли единственным в своём роде.
Какой счастливый билет я вытащил! Может, я и за них замолвлю словечко перед штабистами? – Человек Отто! – Человек Карл! В качестве офицерских денщиков к Чёрному морю, а потом домой!..
Когда стемнеет, я должен был явиться к «кадетам» на чай...
Кто-то прошаркал через двор и вошёл в тёмную комнату.
«Гриша не здесь?» - голос старого Дорохова.
«Я здесь»,- сказал я. - «Что случилось?»
«Пойдём, Гриша! На улице, у ворот, офицер на лошади; он спрашивает тебя»…
[Читать далее]Я вышел и услышал голос всадника. Голос мне был совершенно не знаком.
«Ага, ты здесь? Служишь здесь?»
«Я служу здесь».
«Как тебя называют?»
«Гриша».
«Хорошо, Гриша. Ты здесь в плену, как я слышал, и уже давно. Ты поймёшь, что я тебе скажу».
«Пойму».
«Тебе знаком генерал Корнилов?»
«Знаком».
«Знаком? Это откуда же?»
«Из газет, которые я читал».
«Хорошо. Не дурак, как я вижу. А теперь слушай, Гриша. Я штабс-капитан у генерала Корнилова. У меня приказ, который я тебе сейчас прочитаю. Слушай! Генерал Корнилов приказывает, что здесь, в селе Средний Егорлык, до отхода армии – завтра утром – должны быть наняты 50 военнопленных православного вероисповедания в качестве извозчиков и конюхов для обоза. Оплата 90 рублей в месяц, предоставление хорошего питания и одежды, выделение в месяц пары сапог и шинели. Ты всё понял?»
«Я понял».
«Слушай дальше! У меня здесь список всех военнопленных, которые зарегистрированы в Среднем Егорлыке. Ты пойдёшь со мной и покажешь каждый двор, в котором, по твоим сведениям, служат пленные. Ты же знаешь, где служит каждый из ваших».
«Я знаю. Но мы вряд ли найдём их в деревне. А православных среди них вообще нет. Все бежали. Часть немцев и австрийцев убита, расстреляна…»
«Хорошо, хорошо. Мы поищем. Кого найдём, того и возьмём. Приказ должен быть выполнен. Отчего это все вдруг должны исчезнуть? Вот хозяин твой, с которым я говорил, сказал, что два твоих товарища пришли к тебе, они здесь, на дворе. Иди, скажи им, чтобы собирались и ждали нас, когда мы вернёмся. Иди и сразу возвращайся!»
Я понимал, что надвигается что-то непредсказуемое. Поиск не мог быть успешным. После ужаса, устроенного здесь «кадетами», их ожидания были непомерно высокими.
В людской мне пришлось разрушить мечты моих товарищей о службе денщиками, которые уже слышали шум Чёрного моря.
Сначала служба обозного кучера и это сразу за линией фронта! Обещания – сапоги, шинели, деньги! – были, скорее всего, просто приманкой, пропагандой.
Конечно, штабс-капитан хотел исполнить доведённый ему приказ.
Передо мной же, в течение последующих нескольких часов, стояла задача на своих двоих поспевать за конём.
Но эти поиски с самого начала как-то не задались. Штабс-капитан полностью положился на меня; он даже ни разу не спешился, хотя я не всегда быстро возвращался и заставлял его ждать. И так как изначально он дал мне неограниченные полномочия, ему приходилось принимать то, что я ему сообщал. Мне было бы не трудно вести двойную игру и скрывать от него найденных друзей. Но оказалось, что кроме Шёнеманна, Тимекарла и меня, ни одного человека из нашей большой компании в деревне не осталось. А нам теперь было невозможно избежать того, что над нами сгущалось.
Когда я через ворота входил в какой-либо двор и открывал входную дверь лежащего в темноте дома, я наталкивался, в лучшем случае, на старуху, которая только пожатием плеч и качанием головы отвечала на мои вопросы; или там были дети, которые без всякого выражения отвечали «мёртвый» или «здесь больше нет». Мужчин какого-либо возраста нигде не было. Штабс-капитан вначале молчал, когда я появлялся на улице один, без сопровождения, когда же и дальше ничего не изменилось, он стал злым и нервным.
Из-за своего испорченного настроения он очень небрежно отвечал на постоянно звучавшие в темноте окрики часовых.
Согласно приказу, в случае задержки ответа можно было стрелять.
Очень неприятно было, когда где-нибудь за стеной или из тёмного угла слышался тихий щелчок спускаемого затвора. Начиная от Дороховского двора и по всей улице, ведущей через всё село, мы наталкивались на эти невидимые посты. Обмен между окриком и ответом происходил в одном и том же порядке.
Окрик: «Кто идёт?».
Ответ: «Люди!».
Окрик: «Какой части?»
Ответ: «Капитан штаба».
Растущее недовольство дозорного выражалось во всё увеличивающейся паузе, которую позволял себе штабс-капитан между окликом и ответом. Когда же он, наконец, разжимал зубы, он раскладывал слова на отдельные составляющие их звуки. И тогда короткое «свои» превращалось в протяжное, гнусавое, бесконечное «с- сво – иии», а «капитан штаба» - в растянутое «ка-пи-тааан штаааба».
Это сильно действовало на нервы.
Полтора часа уже продолжались поиски. И где были 50 военнопленных, призванных в обоз? Можно было поворачивать обратно.
Но в списке этого чёртового штабс-капитана были два венгра, и он не собирался от них отказываться. Поэтому мне пришлось вести его по ужасной дороге на этот дальний хутор.
Добравшись до цели он, через широко открытые ворота, въехал во двор, и в одном из окошек мы увидели слабый свет.
На ощупь я пробрался в дом и действительно обнаружил там венгров, Сандора и Имре. Они узнали меня, и мы пожали друг другу руки.
Первое, что я спросил у них, есть ли ещё во дворе кто-то, кроме них.
Нет, никого. Семья хозяина уехала. – Куда?
«Этого мы не знаем… Мы хотим остаться здесь жить. У Сандора ранение».
В руке Сандора было входное отверстие, выглядевшее не очень хорошо. Они как раз собирались менять повязку. Друг Имре не хотел бросать Сандора.
«Мы не пойдём»,- сказали оба.
«Тогда выйдите из дома и поговорите с офицером, который послал меня! С ним можно договориться, думаю я».
«Мы не пойдём с обозом. Сандор ранен…»
«Выходите! Скажите ему это! Он уже во дворе и ждёт. Вам нужно ему объяснить».
«Мы останемся здесь. Сандор болен. Я ухаживаю за ним», - сказал Имре.
«Но», - повторил я, - «кто-то из вас должен объяснить это офицеру. Кто-то из вас должен выйти и показаться. Или не надо было здесь зажигать свет, и заранее спрятаться. Так нельзя. Вы только ухудшите своё положение, если не выйдете. Или он должен слезть с коня? Это его жутко разозлит».
После долгих уговоров они оба, наконец, вышли из двери. Но и там они продолжали стоять на своём.
Штабс-капитан всё ещё сохранял спокойствие. Имре не мог сказать ничего другого, как: «Сандор ранен… Сандор болен … Я ухаживаю за ним».
«Мы сами о нём позаботимся», - сказал штабс-капитан, - «лучше, чем ты. У нас есть врачи. Он будет в лазарете, пока не выздоровеет».
Но они не хотели. Они попытались привести и другие причины.
Штабс-капитан вытащил пистолет.
«Я спрашиваю ещё раз: Вы идёте?»
«Сандор болен. Сандор ранен. Мы хотим остаться здесь».
Штабс-капитан слегка наклонился c лошади, и пистолет коснулся виска Сандора.
«Ты пойдёшь?»
«Ну – пойду».
Холодное дуло коснулось лба Имре.
«Ты пойдёшь? Ну?»
«Пойду».
И они пошли – так же «добровольно», как и те, другие, кто «добровольно» присоединился к большевикам.
Порученный штабс-капитану участок был прочёсан. Маленькая колонна, образованная нами, двинулась в путь – обратно к дому Дороховых.
На обратном пути я решил поговорить с капитаном о собственном деле. Было самое время. Я рассказал ему о предложении, которое мне сделали представители резерва генерального штаба и об их убеждении, что я, как немецкий артист драматического театра, могу быть им чрезвычайно полезен. По этой причине приказ генерала Корнилова меня, вероятно, не касается.
«Касается. Обозу нужны люди.… Никакие другие договоренности не действуют».
Я сказал: «По этому приказу призываются люди православного вероисповедания…. А я таковым не являюсь (Сюда подходили, в лучшем случае, чехи, хорваты, словаки – как приверженцы греческой ортодоксальной церкви)».
«Это условие», - сказал он, - «теряет своё значение из-за недостатка людей для обоза».
Чёрт! Понятие «театр» оставило штабс-капитана совершенно равнодушным; оно его совершенно не тронуло.
Если уж мне приходилось всё равно идти с ними – то почему именно подвозчиком снарядов или возницы лазаретной телеги?!
Именно это меня ожидало.
Перед Дороховскими воротами мне было велено взять свои вещи и забрать с собой обоих ожидающих.
Когда я шёл через двор, мне навстречу вышел старый Дорохов и спросил: «Ты уходишь от нас, Гриша?»
«Я должен. Офицер настаивает».
«Ох, как жалко! А сапоги, Гриша? Ты возьмёшь их с собой, наши длинные кожаные сапоги?»
«Которые на мне? Конечно. А что?»
«Гриша, это дорогие сапоги. Это наши последние хорошие. А ты, может быть, больше не вернёшься, Гриша…»
«Конечно, я больше не вернусь».
«Ну вот, видишь! А ты не мог бы пойти в валенках? Надень валенки! Оставь эти здесь!»
И тут я взорвался. Это было слишком - то, что требовал от меня этот жадный старик. Нет, он, конечно, не знал, что у меня было на душе – но идти в валенках сейчас, когда ещё не стаял снег. Он вообразил себе, что я сниму кожаные сапоги? Плохо же он меня знал.
«Как тебе не стыдно?» - набросился я на него.- «Разве я ещё не отработал эти сапоги за шестнадцать месяцев моего пребывания? Я сейчас ухожу, может быть, на смерть, а ты из жадности хочешь заранее снять с меня сапоги, как с того мёртвого солдата у телятника!..»
…
Когда мы вошли, на печи что-то кипело. Штабс-капитану готовили ужин. Ему, как старшему офицеру с особыми полномочиями, полагался денщик.
Этот «денщик», чешский военнопленный, на котором ещё была чешская военная форма, был не расположен говорить со мной или отвечать на мои вопросы. Он не разговаривал с немцами.
Пока штабс-капитан ел свой ужин, я сказал ему: «Ваш денщик такой же военнопленный, как и я, но он не хочет это признавать. Он не хочет быть со мной на одном уровне».
«Это почему?».
«Он чех. А чехи известные пан-славянисты. Они всё слегка преувеличивают».
«Это их идея рассматривать немцев как сорняки, которые чехам нужно выполоть».
Штабс-капитан пожал плечами: «Существует и пан-германизм. Он нам тоже не нравится…. Неприятны все эти националистические перегибы – но они есть. Мы знаем, и в Корниловской армии, что чехи не знают пощады по отношению к немцам. Вчера они здесь, на Базарной площади, ни с того, ни с сего уничтожили группу немцев и австрийцев, саблями... Да, знаете, у военнопленных о нас плохая репутация. Особенно чехов вам нужно избегать. Ваши друзья должны были это знать. Чех борется за свою свободу от чужих оков. Он ненавидит своих угнетателей. Конечно, мы поддерживаем славянские движения, как можем».
Чехи!.. Мне не нужно было рассказывать о справедливом стремлении чехов к свободе. Лучше бы я остался в неведении о ведущей роли чехов в Лежанской трагедии. Но теперь пришло время привыкать к таким открытиям, закалять своё сердце перед встречей со злом, которое исходило от чехов в отношении нас.
Они начали играть свою роль на русской земле, и эта роль стоила множеству «нечехов» жизни. То, что до этого просачивалось о них в Лежанку в виде слухов, впоследствии оказалось действительностью.
В Лежанской бойне несчастных военнопленных мы увидели первый образец того, что так называемые чешские легионеры провозгласили на знамени своей национальной ненависти.
Когда русский крестьянин иногда рассказывал нам о пользовавшихся дурной славой кавказских чеченцах, и с лёгким ужасом описывал их выдающиеся умения в обращении с саблей – чеченец не стрелял, он рубил своего врага на куски – там речь шла о полуварварских племенных воинах, таких же диких, как их горная страна. Каким же ослепляющим должен быть шовинизм, человеческая дикость, если представители цивилизованной среднеевропейской нации совершают сабельную расправу над беззащитными людьми только потому, что они не чехи.
Чтобы подавить сопротивление австрийско-венгерской армии, чехи на фронте, где не было военных действий, перешли в лагерь русских. Они делали это целыми соединениями, как показал пример их 28, 36 и 88 полков.
Но эта расправа было лишь удовлетворением личной потребности в мести...
На рассвете все, кто был направлен в качестве возниц в обоз, собрались перед домом врача – доктора Реутского на Базарной площади.
Туда же собрали и реквизированные крестьянские телеги, которые теперь были в распоряжении лазарета.
На эти бедные повозки мы погрузили всех раненых, вынесенных из больницы – страшно изувеченных людей, которых ожидала теперь бесконечная тряска в телегах. Их нужно было увозить с собой, оставить их здесь означало: отдать на растерзание жителям Лежанки.
Во время погрузки этих несчастных вновь бунт со стороны венгров Имре и Сандора, которых должны были разлучить. Они протестовали шумно и страстно. Успокоились они лишь тогда, когда главный врач кадетов пригрозил расстрелять их...
Причиной того, что начавший движение обоз, состоявший из множества телег, так медленно выбирался из Лежанки, были кучи трупов на улицах, которые нужно было объезжать. Их позволили собрать; разрешение на захоронение до сих пор дано не было.
Я изо всех сил всматривался в едущих в надежде, что мне удастся найти офицеров резервного штаба. То, что боги поспособствовали мне с этой провиантской телегой, мне было мало. Неужели не было никакой возможности избежать этой участи?
Здесь будущее представлялось небезопасным. А офицеры генерального штаба гарантировали мне полную безопасность и счастливое возвращение на Родину, если я их буду развлекать...
Но как ни вглядывался, знакомых лиц, к которым мог бы обратиться, я не видел. И напротив, я всё чаще ловил умоляющие взгляды тех, кто смотрел на мою телегу, в надежде, что я разрешу немного проехать на ней.
Это были люди с больными ногами и в разваливающейся обуви, которые с трудом передвигались, но которым нельзя было остаться...
Среди этих больных пехотинцев были даже женщины, которых я определял, что это женщины, только когда они уже сидели рядом со мной на козлах... Из беседы становилось ясным, к каким общественным классам они принадлежали: студентки, жены офицеров, дочери купцов из Ростова и Новочеркасска и другие вынужденно-добровольно прибившиеся.
На телегах с ранеными были сёстры милосердия... Некоторые из них сами были ранены, они плакали и кричали, и представляли собой жалкое зрелище...
Между тем впереди моей телеги оказался низкий возок без фургона, который нарушил весь порядок и постоянно перемещался между обозными фургонами. На нём ехали женщины. Весь возок состоял из толстых брусьев, прибитых к полозьям. На брусьях лежала солома, и на ней покачивались три явно пьяненькие девушки в одежде медсестёр, которые сидели, обнявшись, кричали, плакали и пели.
«О, Надя, Надя», - кричала одна, - «ты слышала, послезавтра снова будет бой. Говорят, под Тихорецкой. Как я боюсь!.. Тебе тоже страшно, Надя? Ты только подумай, сражение, сражение! Сколько из нас в этот раз умрут? Я точно, точно. Я погибну, и ты, возможно, тоже, Надя, и Катя тоже.. Помните, как Таня умерла, Таня Белова, в прошлом сражении… Таня, бедняжка, почему ты ушла и покинула нас…»
Пытаясь справиться со своей туда-сюда вихляющей колымагой, кучер направо и налево посылал проклятия, по которым было трудно понять, кому они предназначались, повозке или её пассажиркам. Они, несмотря на своё более чем очевидное опьянение, на три голоса пели песню, которая время от времени прерывалась то громким вскриком, то всхлипом, то визгом, издаваемым то одной, то другой певицей.
«Там едет отчаяние», - сказал Харальд Шульц, когда повозка с бабами, наконец, увеличила скорость, обогнала едущих впереди, и изчезла с наших глаз.
«Какой бы стойкой и несгибаемой не была часть этой армии – Вы должны признать, Гриша, она сломлена, и это распространяется не только на женщин. Или Вы думаете, что все разделяют надежду на лучший исход? Я её не разделяю. Я вижу гибель»…
...
Корнилов со всей окружавшей его кавалькадой почти неподвижно стоял на дороге, пропуская нас. Смотр войск, своего рода инвентаризация. Не чувствовал ли он при этом привкус банкротства?
Группа всадников вокруг маленького Наполеона производила отчасти странное впечатление. У Корнилова была слабость к текинцам. Они здесь смотрелись особенно живописно. Офицер – текинец рядом с генералом был в тюрбане; шёлковая белая полоска ткани обвивала красную войлочную шапку, на малиновом с желтыми полосами халате, перетянутым зелёным кушаком были черкесские патронные газыри. Остальные были в зелёных с жёлтой полосой халатах, малиновых поясах, огромных белых и чёрных папахах...
Не успели мы проехать одного генерала, как перед нами предстал другой, генерал Алексеев. Он скромно ехал мимо нас без какого-либо сопровождения. По слухам, в его карете находилась полковая касса...
Кучер Алексеева быстро гнал лошадей. Казалось, генерал торопится вперёд, чтобы к чему-то успеть.
Алексеев, с острой бородкой, выглядел добродушно. В сравнении с железной императорской маской Корнилова, этот кассовый генерал излучал почти дружелюбие.
…
Сразу же после вступления в станицу на большинстве улиц были выставлены посты, в основном из Корниловских амазонок. Эти женщины, стоявшие в темноте с обнажёнными саблями и не пропускавшие никого, кто не мог ответить на их оклик и ещё десяток их вопросов, казались мне более опасными, чем мужчины...
Эти воинственные бабы изображали себя куда более воинственными, чем мужчины на их месте. Мужчины, правда, отняли у них их женскую жизнь. И за всей их амазонской бравадой скрывался страх, что всё это закончится ужасом.
…
Красные судьи жизни и смерти в Лежанке знали, как и все, что никто не уходил с «кадетами» добровольно, что за отказ им грозила смерть.
Но всё дело было в том, что они были там, и радостные возвращенцы, молодые и старые, были казнены своими же односельчанами.
…
…после того, как части Красной Армии в диком беспорядке покинули город, «белые», казалось, провозглашали дух порядка (А как будет с духом мщения?)
Въезжавшие встречали овации уличной публики равнодушными лицами. Кто сегодня доверял другому, и кто сегодня не притворялся?!
Так что взволнованная и охваченная ликованием толпа должна была смириться с недоверием спасителей. Исходя из прошлого опыта, въезжавшие предполагали наличие в толпе большого количества «товарищей», как теперь пренебрежительно называли красных.
Когда последние части вошли в город, свои места заняли охранные посты. Они встали перед зданиями, дверями, въездными воротами. Большинство любопытных предпочло ретироваться. Тем же зрителям, которые, собравшись маленькими группками, слишком активно выражали свою симпатию «белым», военные посты велели освободить улицу. Их настроения будут проверяться отдельно, было сказано им, и тогда посмотрим, насколько надёжен Ставрополь.
…въехали три офицера. Не слезая с лошадей, они резким тоном стали задавать вопросы тут и там стоящим пленным.
Когда я услышал хорошо знакомый мне русский с чешским акцентом этих офицеров, я сразу понял, что сейчас будет. Они получили право командовать этими бедными военнопленными, которых осталось менее сотни, которых при «белых» нужно было перевести на казарменное положение, как это обычно было при царе.
И теперь они драли горло перед бараками, требуя, чтобы пленные построились по-военному, как на поверку. Эти чехи высокомерно требовали выражения почтения к ним. И всех жильцов лагеря называли не иначе как «красное» отродье.
«Завтра мы наведём порядок. Никто из вас больше не сможет покидать лагерь. Тот, кто без нашего разрешения будет слоняться по городу, будет наказан»...
Вновь вернулись отменённые названия титулов, должностей и органов; в шапке газеты вновь стояла старая дата, которая на 13 дней отставала от западно-европейской...
Ставрополь же сейчас находился в состоянии «чистки» и большая тюрьма, которая только что была пустой, вновь заполнялась...
…
…пока я протирал глаза, я увидел справа и слева от меня на нарах моих товарищей, тоже разбуженных, которые одевались. Висящая над нами лампа светила тускло.
Русинский фельдфебель стоял здесь же с несколькими белогвардейцами, которые и потребовали побудку.
«Что случилось?» - спросил я.
«Пятнадцать человек!» - ответили они.
Русин поторапливал.
«Быстрее, быстрей! Быстрее, немцы! Ротмистр требует от меня людей на работу. 15 человек, быстрее, быстрее!»
Поднялся ропот, удивление.
«Какая работа? Среди ночи? Куда нас посылают? Что это за работа?»
«Ничего не знаю. Работа с лопатами. Каждый получит заступ. Или лопатку».
«Копать? Ночью? Ротмистр сошёл с ума»
«Ротмистр ни при чём. От него требуют. Требуют 15 человек. Белая армия потребовала 15 человек с заступами и лопатками. Быстрее, быстрей!»
Там, за городом, на небольшой возвышенности, был лесок. Туда и шагали мы, при свете луны, молча; инструменты на плечах. Темп, который задали белогвардейцы, выражал нервную спешку...
Наша рабочая группа достигла первых деревьев. Мы почувствовали тяжёлый сладковатый запах. Это был запах крови.
Когда нам было приказано остановиться, мы увидели перед собой группу белогвардейцев. Они тихо переговаривались между собой. Некоторые вкладывали сабли в ножны.
Потом каждый из них собрал одежду между деревьями и зажал её подмышкой.
После того, как они, построившись, удалились, последовала команда нам.
«За работу!.. Быстро разделились! Пока луна не зашла, всё должно быть закопано!»
Мы приблизились на несколько шагов.
Перед нами простиралось жуткое поле голых человеческих тел, лежащих между редкими деревьями. Тела убитых саблями гражданских из Ставрополя, доставленных сюда из тюрьмы, и здесь казнённых. Тайно, чтобы не привлекать внимания, без выстрелов!
Нам нужно было начинать работу, и мы вступали ногами в лужи крови.
«Копайте, копайте!» - сказал нам кто-то из «белых», приведших нас сюда.
«Не смотрите на них! Они этого недостойны. Это большевики».
Мы справились до рассвета. В казарму я пришёл в немом отчаянии…
В обед я рассказал Глазеру о ночном происшествии.
«И они придут снова», - сказал я...
Я бы больше никогда не смог пойти на такое. Но другие в бараке тоже не могли; они протестовали и отказывались, в последующие ночи, снова делать эту работу. Их приговорили к наказанию, и ротмистр каждого из них посадил на пять дней под арест.
…
Виктор Михайлович… спросил, довольны ли мы новым режимом в Ставрополе и хорошо ли с нами обращаются...
Он с воодушевлением стал говорить о порядке, который, наконец, снова воцарился. Чувство справедливости «белых» заботиться о том, чтобы освободить население города от вредных и подозрительных элементов. Отличные агенты ежедневно вытаскивают из укрытий по несколько дюжин тайно оставшихся «товарищей».
Я заметил, что при такой чистке наверняка процветает доносительство. Ведь это так легко – донести на людей, которые тебе лично не нравятся.
На нелюбимых соседей, даже совсем невиновных.
«О», - сказал Виктор Михайлович удивлённо, - «зачем же доносить на невиновных людей?!»
Но всё же, я думаю, он похолодел, когда я рассказал о казни в лесочке.
Это сделали «белые»? Он потрясённо смотрел перед собой и не сразу нашёлся, что же ему сказать. Пожимая плечами, смущённый, он искал ответа.
«Наверное, это было необходимо», - сказал он, наконец. - «Красные поступали не лучше… Это и ведёт к тому, чтобы наказывать их так же ужасно. Нельзя же их всех повесить. Кстати, Гриша, завтра публично повесят одного из Вас, на большой площади перед тюрьмой – изверг из большевиков, прославившийся тем, что отправил на тот свет 30 ставропольских «буржуев», чёрного Семёна! Это написано в газете! Многие мои знакомые собираются туда пойти. Моя жена ещё не знает, пойдёт ли она; а я сделаю, как она. Но если Гриша Арнольдич тоже будет там, мы встретимся в определённое время. Как пишут, он будет висеть до захода солнца».
Мне было мало радости идти на этот народный праздник...
…
Совершенно неожиданно с юга подступили «красные» части.
Началась мобилизация. «Добровольцы» – армия привлекала людей, добровольность их участия вызывала большое сомнение.