Из книги Всеволода Никаноровича Иванова «В Гражданской войне (из записок омского журналиста)». Как известно, Совмин вполне благополучно добрался до Иркутска. Более того. Найдутся летописцы, которые опишут достойными красками это путешествие мозга молодой России... Конечно, проезд был обставлен вполне прилично, в спальных вагонах, с вагоном-рестораном и т. д. В ресторане сидели и все время кушали спиртные напитки морской министр, контр-адмирал Смирнов, юный дипломат, министр иностранных дел И. И. Сукин и Минфин фон Гойер. Если в дороге и были какие-нибудь недоразумения, то крайне незначительные. Так, например, однажды оказалось, что министру финансов фон Гойеру не хватило яблочного суфле. Тогда в вагоне-ресторане появилось объявление, извещающее почтеннейшую публику, что в первую очередь имеют право обедать лишь особы первых двух классов...
Отходившие воинские части останавливались в пустой гостинице.
В ее ресторане началось гомерическое пьянство. За два дня до оставления Омска мы не могли уже спать ночь. За стеной в соседнем номере была какая-то совершенно непонятная возня, раздавались пьяные голоса, женские крики, в стену стучала мебель, гремели выстрелы...
[Читать далее]Спокойный, очкатый поэт Н. Я. Шестаков, живший с нами, рассказал по этому поводу эпизод, виденный им при отступлении от Оренбурга.
Мрачный есаул сидел в зале 1-го класса вокзала среди сбитой толпы уезжающих. При нем находился трубач. Время от времени он приказывал играть сигнал «наступление». Медные звуки гремели, звенели, дрожали в зале, оглушая всё и вся. После сигнала он наливал стакан пива, выпивал, а затем трубач играл отбой...
Как производился отход поездов — нечего и рассказывать. Сплошь тупиковые пути ст. Омск и не могли функционировать без задержки и при всей доброй воле и добром старании администрации. Но, конечно, легко понять, что старания этого было мало по причинам политическим, а главным образом экономическим. Достаточно сказать, что генерал Нокс, этот генерал, в адмирале Колчаке видевший или хотевший видеть второго Кромвеля, по случаю организации дружин Св. Креста выписавший из Англии с необычайным усердием 100 000 экз. Евангелия и Библии на русском языке, принужден был уплатить русской железнодорожной организованной демократии ст. Омск 50 000 рублей и раздать несколько бочонков доброго рому, чтобы поезд, наконец, был поставлен на вольный нечетный путь.
Да что поезд Нокса! Поезд Совета министров должен был уплатить взятку, чтобы уйти из Омска...
…часов в 10 утра в нашей типографии были отпечатаны и распространены по городу приказы за подписью одного официального лица, кого именно, к сожалению,— не помню. Согласно приказу, все мужское население гор. Омска от 18 до 41 года должно было собраться к 1 часу дня к воинскому начальнику, чтобы походным порядком выступить из города, дабы не пополнять частей неприятеля.
Я не видал никогда более фантастического плана! Чтобы несколько десятков тысяч человек гражданского населения, неустойчиво настроенного, собрались в полтора часа, без теплой обуви, без одежды, в яркий ноябрьский мороз, пешком тронулись из города, неизвестно куда, без пищи, без каких-либо приспособлений!
...
Как передавали потом, красные входили в город со стороны Загородного сада и Иртыша... И в это время среди маленьких, низеньких домиков окраин Омска разыгрывались тяжелые сцены... Я видел, как какой-то офицер, присев за поленницей, срывал с себя погоны...
Закат Омска. То горели колоссальные склады на Московке. Такие же склады были и на вокзале в Омске, в пакгаузах, в составах, и все эти огромные запасы обмундирования, вооружения, снаряжения оставались красным.
Между тем некоторые наши части, как, например, егерский батальон отходил от Омска без теплой одежды, без валенок, в кожаных сапогах.
…
Я смело отправился в редакцию газеты «Московская группа армии». Какая ирония в названии!
Заведовал отделом печати некто военный врач Охотин... По специальности он был эсер.
Поэтому он принял нас в штыки. Хотя он отлично знал Ауслендера, знал, что тот одно время был корреспондентом при ген. Сахарове, тогда командующим 3-й армией, знал, что мы оба из Р. Б. П., но, тем не менее, он весьма сухо заявил, стоя на пороге своего американского вагона-редакции, что «посторонним нельзя».
Мой спутник чувствовал себя отвратительно, едва не падал в обморок. Все-таки, несмотря на то, что мы «посторонние», мы забрались в холодный, длинный вагон. Д-р Охотин, рассерженный, ушел в свою каморку и сердито хлопнул дверью.
На мою просьбу дать чаю, чтобы согреть дрожащего Ауслендера, он буркнул из-за двери:
— Попросите у солдата.
У солдата достали мы чаю. Сергей Абрамович уселся было у печки в углу вагона, но услужающий д-ра Охотина, военнопленный, грубо согнал его с его места, согласно, очевидно, полученным инструкциям.
У нас была бумага за подписью ген. Сахарова, разрешающая нам находиться при всех штабах армий, но, забыв о ней в первую минуту, мы нарочно потом ее не показывали, чтобы посмотреть, до каких же пределов может дойти гостеприимство милого доктора.
Эшелон Осведарма был колоссален. Тут были и типографии, экспедиции и редакции. Но на вопрос, нельзя ли в кухне достать обед, нам было отвечено определенно:
— Посторонним нельзя.
В холодную редакцию, в которой уныло сидели мы и лежало на столе и на лавке двое сыпнотифозных, вошел хмурый, крупный поручик и стал рыться в книжном шкафу. Это был библиотекарь...
— Нельзя ли почитать какую-нибудь книжку?
— Посторонним нельзя. Обратитесь к доктору.
Я обратился к доктору, отказать было бы уж слишком нелепо. Но из-за двери каморки он все-таки крикнул:
— Возьмите с него расписку... Энциклопедии не давать!
Положение было решительно загадочно. В чем дело? За что такая немилость?
И только потом, когда из помещения д-ра Охотина вышел А. И. Манкевич, управляющий отделом печати при Директории и Колчаке до организации Р.Б.П., а за ним Белов, тоже эсер, при Комуче занимавший какой-то видный пост, дело разъяснилось. Вся штука была в том, что мы были, оказывается, представителями официального Омска, «доказавшего свою несостоятельность»...
Оставляя в стороне политические разногласия, скажу только, что эсерский террор по отношению к нам усиливался со дня на день.
…со стороны мстительных эсеров на нашу голову сыпались египетские казни.
Последней казнью, переполнившей наше веселое, любопытное терпение, было переселение нас в вагон сотрудников. Представьте себе два необыкновенно грязных вагона 2-го класса, битком набитых содержимыми в страхе божьем «сотрудниками»... И если добавить к этому, что среди этой братии было трое сыпняков, то вполне понятно, что просьба доктора перейти туда нами упорно саботировалась.
В этом же поезде ехал в своем маленьком вагоне 3-го класса епископ Андрей Уфимский... Пылкий и горячий проповедник, протестант по духу, известный поборник прихода, он громил, по его выражению, «пьяное православие», косную и формальную гордость своей верой русских...
Однажды, вернувшись после такой беседы в редакцию, я не нашел там Ауслендера. Оказалось, его насильно перевели в «литературный» вагон, где освободились места сыпнотифозных, сданных в санитарный поезд.
В литературном вагоне было душно, темно и холодно. Горела печка, перед которой сидел один нагой литератор и бил на рубашке одолевавших вшей.
Ауслендер спокойно сидел на отведенном ему месте. Вместе же с ним сидел один польский офицер, с которым мы встретились и подружились во время нашего путешествия в редакции, С. Н. Шанявский.
Пошел объясняться к эсеру доктору — и вот что я от него услыхал:
— С завтрашнего дня приступаем к выпуску газеты, поэтому в канцелярии занятия должны идти нормально. Вы им мешаете; придется вам поместиться во 2-м классе, на освободившихся местах.
— Но ведь тут пустой американский вагон, а там вагон набит битком, и диваны, освободившиеся после сыпнотифозных, кишат вшами!
— Ничего, их можно вытереть бумагой.
...
Все польские эшелоны претендовали на нечетный путь, для продвижения вне очереди. По нечетному же пути продвигались и санитарные эшелоны.
Эти санитарные эшелоны! Мало-помалу, в связи с бешеным развитием сыпного тифа, они обращались в сыпнотифозные поезда. Заболевала прислуга, заболевал врачебный персонал. Так, например, в пермском поезде д-ра Ногаева и д-ра Азерьера, с которым мы проехали десяток верст за Татарскую, заболело при нас четыре сестры и студент-медик. Больных некому было обслуживать; мало того, некому было обслуживать самые паровозы, хотя бы для нагрузки их углем и снегом.
Они часто замерзали на месте, эти огромные, печальные эшелоны, с брошенными на полу, мечущимися в жару больными. Более того. На кратковременный путь рассчитаны были запасы продовольствия в этих поездах, и скоро поэтому вышли. Слабые выздоравливающие больные погибали от голода и замерзали в нетопленных вагонах.
Число мертвецов в вагонах росло. Их складывали на площадки вагонов, и при проходе по загаженным путям то и дело было видно, как торчали с площадок недвижные восковые и белые, как бумага, ноги мертвецов, с которых проходившие живые равнодушно стащили сапоги и валенки.
Потом, с увеличением числа мертвецов, им стали отводить целые вагоны. Я видел, как на какой-то станции трупы хладнокровно выбрасывались из такого вагона на сани. Трупы промерзли и от ударов об дровни, как фарфоровые, отлетали пальцы и кисти рук, и оставались лежать среди рельсов...
С продвижением на восток трупов стало еще больше. Дошло до того, что при ходьбе ночью по путям вы натыкались на них.
На небольшой одной станции я составил телеграмму о потрясающем безобразии этом на имя Верховного. Ни начальник станции, ни военный контролер от меня этой телеграммы не приняли: были воспрещены частные телеграммы.
Что же тут винить «начальство», запретившее прием телеграмм? — Нет, скорее, тут она — эта неизменная дубоголовость всех наших чиновников, от века не могущих проявить никакой инициативы.
Борьба за очередь на нечетном пути между этими «поездами смерти» и эшелонами поляков и стала главным предметом жизни...
Постепенно стали отставать бедные санитарные эшелоны, оставаясь стоять на маленьких станциях, на которых были сожжены на топливо сплошь все скамейки, все заборы, деревья, отхожие места. Но были инциденты, вроде инцидента с санитарным поездом, который вел пресловутый командующий Южной армией, ген. Белов. Он ни за что не хотел пропускать вперед польские эшелоны, и в то же время на трех перегонах подряд разрывался по маломощности паровоза три раза и был вытягиваем по частям, задерживая движение.
Во время этого пути пришлось все время наблюдать скрытый, незаметный, но ощутительный саботаж железнодорожников. Дело доходило, например, до того, что ст. Чулымская отправляла в сутки по одному поезду. И это при ленточном-то движении! На этой же станции для подвозки угля со складов имелось 3 подводы, которые и таскали уголь, честь честью, по 8 часов в сутки; это при том, что один паровоз берет до 700 пудов.
Чтобы контролировать деятельность служебного персонала, на станциях учреждены были должности военных контролеров. Но одно дело — идея, другое — ее проведение в жизнь. Я вспоминаю одного такого контролера на ст. Дуплинская. Это был какой- то лейтенант, полка морских стрелков, очевидно, из пехотных офицеров. Сидя на столе в комнате дежурного по станции, он болтал обутыми в валенки ногами. На вопрос мой к нему, скоро ли отправится поезд, он ответил:
— Что ж, постоите! И по трое суток стоят...
Я убежден, что почти никто из этих контролеров не понимал той задачи, которая выпала на его долю. А если и понимал, то его усилия тонули в море противодействия.
...
Генералу Сахарову, приведшему армию в состояние развала грандиозными, неорганизованными маршами, ставилось в вину… отсутствие спасительного плана Дитерихса.
Кроме того, делегация в составе М. С. Лембича, Ф. Е. Мельникова и о. Г. Жука представила проект нового управления территорией Сибири. Создавались два округа — Западно-Сибирский и Восточно-Сибирский...
Предполагалось создание отдельных кабинетов в Новониколаевске и в Иркутске...
Разумеется, что самое наличие таких представлений показывало достаточно на панику, которая охватила всех. Верховный обошелся с делегацией очень сурово, несмотря на то, что раньше сочувствовал подобным планам; за нее взялись разные контрразведки, которых в Новониколаевске скопилось видимо-невидимо...
Все чаще и чаще отчаяние закрадывалось в душу армии. Все чаще и чаще произносилось слово «мир»,— как тонкое, неуловимое дуновение ветра, проносилась мысль, что большевики «уже не те»... Ничего, что эшелоны продолжали стоять длинной лентой до самого Кривощекова и красные отрезали их каждый день... Может быть даже, что именно эта разруха так и действовала панически. Ст. Новониколаевск с ее разношерстной международной комендатурой, с ее взяточничеством за вытягивание эшелонов на линию, с ее кормлением железнодорожников американцами, раздававшими направо и налево свои товары, ром, деньги, чтобы выехать, и даже медали высшим чинам за спасение (такую медаль получил от американского консула заведующий эвакуацией) — все это действовало деморализующе. И вот 7 декабря выступает открыто с предложением «демократического мира» молодой 24-летний командир 2-го Барабинского полка полк. Ивакин. План был таков: мир с большевиками, демократическая свободная Сибирь, армия, во главе которой остается ген. Пепеляев.
Между прочим, известна телеграмма полк. Кононова, нач. штаба, ген. Пепеляева, полк. Ивакину, в которой ему предлагалось поддержать в глазах общественности ген. Пепеляева, но на время не более двух-трех дней, потому что тот стоял на точке зрения продолжения Гражданской войны, с чем не согласна партия эсеров, отстаивающая необходимость демократического мира...
Все это было делом небольшого числа горячих молодых голов, забывающих, что для прекращения войны нужна сильная организация, сковывающая и общество, и армию и дающая возможность проводить свои желания, забывающих, что такие декларации, разваливая то, что имеется, ведут просто к расплескиванию пламени войны.
По приказанию командного состава барабинцами были заняты правительственные учреждения, и ночью небольшой отряд их пришел на вокзал для того, чтобы арестовать находящегося там командующего 2-й армией ген. Войцеховского.
Очевидцы передают, что отряд этот долго стоял на перроне в нерешительности, не зная, что ему делать. Так точно держалась и охрана штаба. И только благодаря распоряжению энергичного начальника штаба польской дивизии, полк. Румши, пришедшие были арестованы, как арестованы были и остальные участники заговора.
По приговору военно-полевого суда полковник Ивакин и около 30 чел. офицеров были расстреляны.
В эти дни распада и слабоволия, дикой неподчиненности и неорганизованных действий, в Новониколаевске делать было больше нечего.
…
…когда поезда ген. Сахарова и Верховного находились на ст. Тайга, братьями Пепеляевыми, поддерживавшими кампанию против главнокомандующего, ген. Сахарова, адмиралу Колчаку был ими предъявлен ультиматум. В требовании этом было 3 пункта, в числе коих были отставка ген. Сахарова, своими докладами Верховному губившего все дело, назначение главнокомандующим ген. Дитерихса и созыв демократического Сибирского законодательного собрания.
На первые два условия Верховный правитель тотчас согласился, сам назначив следственную комиссию над действиями генерала Сахарова и отрешив его от должности. Ген. Дитерихс на посланную ему телеграмму ответил отказом, после чего был назначен ген. Каппель. Согласился Верховный сначала и с третьим пунктом, но потом отложил решение это до Иркутска.
…армия ген. Пепеляева, оттянутая ранее в район Томск—Тайга—Ачинск, представляла в сущности собою последнюю надежду. Тем более было у братьев оснований разговаривать таким образом, что блестящий, бело-зеленый гренадерский батальон ген. Пепеляева долго стоял на вокзале, выставив на вокзальной платформе, совместно со стоявшим здесь б-м Мариинским полком, пулеметы.
Переговоры длились около двух суток. Генерал Сахаров… отказался от командования...
«Братья-разбойники», как их называли тогда, уехали в Томск...
Генерал Каппель вступил в командование расстроенной, пришедшей в брожение армией...
Этот пепеляевский инцидент опять выявил наше общее свойство — анархичность и неорганизованность. Прямой и решительный Пепеляев, дерущийся среди своих солдат, однако, не был никаким политиком. Тайгинский инцидент, если и привел к персональной смене главнокомандующего, то он воочию показал широкой массе и солдат, и общества, до каких границ дошли затруднения центральной власти, если она вынуждена прибегать к таким средствам. Эта мысль не преминула превратиться немедленно же в известные центробежные стремления, в желание отдельных лиц уклониться из такого организма, который не импонировал больше своим порядком. И за водкой, на ст. Тайга, среди приятелей — прежних сослуживцев, офицеров 6-го Мариинского полка, я услыхал на сей счет совершенно недвусмысленные заявления:
— Как начальство, так и мы! Пойдем куда-нибудь на Лену золото рыть — по Джеку Лондону. Довольно тянуть волынку...
И это тем более печально, что политика-то во всем этом деле, в деле яркого, решительного выступления обоих братьев, оказалась в других руках. Цели своей достигли не они, как это скоро показали развернувшиеся события, а кто-то другой. Восстание в Новониколаевске, тайгинский инцидент, восстание в Томске, выступление генерала Зиневича в Красноярске, переворот, устроенный шт.-капитаном Калашниковым в Иркутске, наконец, волнения во Владивостоке, оборвавшие с востока русскую государственную власть, — все это оказались звенья единой цепи. И в штабе ген. Пепеляева сидели те люди, которые держали нити этих событий. Он же — прямой, решительный, вовсе и не политик, был лишь их жертвой.
...
В день оставления его [Томска]… по всем улицам был расклеен приказ генерала Пепеляева, контрасигнированный начальником штаба, о том, что «вся власть» в городе, ввиду отхода войск, передается им комитету самообороны.
Этот комитет, выбранный по всем правилам четыреххвостки и долженствовавший «выявить волю» обывателя города Томска, со страху уже залезавшего под кровать,— получил оружие для граждан, по рассказам, что-то около 6000 винтовок, пулеметы, ручные гранаты. И так-то чрезвычайно сложна психология человека, в первый раз взявшего в руки ружье, а тут ему приходилось еще опасаться, как бы его с этим самым доказательством неблагонамеренности в руках не застали большевики.
И вполне понятно поэтому, что оружие попало не в те руки, которые следовало. С наступлением темноты в замерзшем, черном, опустелом городе началась отчаянная стрельба. Я выходил в это время от одного своего приятеля, куда принужден был пойти на обед, потому что все рестораны прикрылись, и, услыхав стрельбу, решил пойти узнать, в чем дело, в штаб Гренадерского батальона пепеляевской охраны...
Все кругом было темно, и только один электрический высокий фонарь на дворе Дома науки сыпал сухие, белые нити света. Внизу под ним копошилась черная толпа. На углу площади, выглядывая из-за домов, смотрело туда несколько человек.
Из толпы несся гул, потом грянул отдельный выстрел, раздался чей-то одинокий вскрик, и вдруг, прорезая гул толпы, прокричал один голос:
— Товарищи, тащи скорей пулеметы!
То был восставший батальон охраны генерала Пепеляева, готовившийся к обороне от 13-го Добровольческого полка и собиравшийся идти на ст. Томск-2, чтобы захватить командующего армией, выдать его красным и таким образом заключить мир.
Я пробрался к вокзалу...
Пыхтя, под отдельные трески выстрелов, двинулся в темноту огромный состав, набитый людьми и семьями. Спустился благополучно под уклон, но при вытягивании на подъем оборвались подрубленные тяжи, и весь поезд, прогудев с огромной скоростью по мостику, промчался обратно на ст. Томск-2, откуда в это время выходил поезд с броневиками и где все, и служащие и солдаты, были увлечены грабежом оставшегося в эшелонах имущества.
Столкновения, на счастье, не произошло. Мы снова двинулись под гору, где и остановились на средине пути, среди снегов, в полной неизвестности.
Наконец, со ст. Томск-1 добыли наш паровоз, выкинули порвавшиеся вагоны и, обрезав на версту телеграфные провода, уехали на ст. Тайга.
Как потом сообщалось, Томск в течение двух суток был в руках грабящей город и склады черни, пока не вошли красные части.
...
Вся комендатура станций до Красноярска была в польских руках… и движением эшелонов распоряжался полковник Румша. Распоряжения его сводились, в сущности, к постепенному оставлению одного за другим составов и продвижении вперед только польских эшелонов. Останавливались и сиротливо торчали на станциях беженские эшелоны, полные тревоги за свою грядущую судьбу, разыгрывались тяжелые сцены.
На одной из станций, помню, ночью, увидал я в одном месте много огоньков... Под темным небом, в снегу, при свете недвижных на морозе свечек, у раскрытых сундуков, корзин копошилось много народу. То едущие выгружались из поезда в сани, отбирая с собою только необходимое, оставляя все остальное...
На станциях валялись дела, телефонные аппараты, взломанные несгораемые шкафы. Я наблюдал, как к одному такому подошел мужичок из местных, потолкал ногой в его развороченное брюхо и констатировал:
— Эх, для рубашек больно хорошо будет.
Подобная участь постигла и наш штабной поезд. После усиленного воздействия на паровозы всех, кому не лень, один из них оказался сожженным, другой замороженным...
Двигались вперед только польские части да польские санитарные поезда. С одним таким санитаром ехал отряд американского Красного Креста, с которым мне и удалось добраться до Красноярска.
Но и польские войска были уже не те, что раньше. Первый польский полк, успешно дравшийся западнее ст. Тайга, на названной станции потерпел крупную неудачу и, бросив эшелоны, стал отходить пешком. Отдельные солдаты, часто без оружия, в отличных шинелях своих брели вдоль эшелонов, заходя в польские эшелоны только затем, чтобы поесть, деморализуя еще нетронутые части и своим видом, и своими разговорами, и ни за что не желая присоединиться к ним. На все приказания они отвечали, что сборный пункт для них в Красноярске, и уходили при первом удобном случае.
Деморализация эта усилилась еще тогда, когда чехи не пожелали пропустить даже ни одного санитарного польского эшелона вперед, и сдача поляков на ст. Клюквенной, 12-тысячной дивизии — банде красных в 500 человек — явилась печальным эпилогом к печальной их истории.
В довершение всего, и без того напряженная, атмосфера сплоченного движущегося человеческого муравейника по полотну железной дороги была накалена рассказами о бедствиях, постигавших захватываемых красными. И, действительно, сцены были ужасны.
Так, на ст. Тайга, застрелив всю свою семью, застрелился один полковник. При захвате красными броневиков перед ст. Тайга самоубийства происходили десятками. Вообще по дороге свирепствовала эпидемия самоубийств, и, психологически, возможность покончить со всеми этими передрягами пулей в висок вызывала в вас определенно приятное чувство возможности близкого покоя.
/От себя: то есть белые стрелялись сами, но виноваты в этих "ужасных сценах" были красные./