Председатель. Заседание революционного трибунала возобновляется. Слово принадлежит подсудимому Степаненко.
Степаненко. …я спокойно принялся за техническую работу по восстановлению транспорта в стране, участвуя в правительстве лишь постольку, поскольку к этому меня обязывало мое положение. При Сибирской Директории я участвовал с совещательным голосом. В Административном совете мне не пришлось участвовать, так как я имел служебную поездку на Дальний Восток, а в Совете министров я принимал лишь спорадическое участие. Таким образом, я работал как специалист и никоим образом как политический деятель. Да я и не мог быть таковым по своему душевному складу…
[Читать далее]Что касается обвинения по отдельным инкриминируемым пунктам, то должен доложить, между прочим, что относительно введения милиции я уже указывал, что введение железнодорожных жандармов не находится ни в какой связи [с моей] деятельностью...
Что же касается двух пунктов законов, которые караются смертной казнью, [то] должен заявить, что я принципиальный противник смертной казни вообще. И считаю высочайшим и гуманнейшим государственным актом отмену таковой, где бы она ни была...
Председатель. Слово принадлежит подсудимому Жуковскому.
Жуковский. …в конце 1918 года я получил предложение вступить в состав министерства иностранных дел в Омске. Здесь мне была отмежевана именно та часть, которая была связана с моим консульским опытом. В большой внешней политике, которая исключительно лежала на управляющем ведомством, я никакого участия не принимал, ни у одного из иностранцев никогда не был, и ни один иностранец со мной отношений не поддерживал. Я ни разу не имел доклад у Верховного правителя, ни разу не сталкивался с Верховным советом и никого не знал из тех лиц, которые стояли близко к адмиралу [Колчаку]...
Как чиновник я был аполитичен и лоялен к тому правительству, которому я служил и которое оценивало мой опыт и знания.
Председатель. Слово принадлежит подсудимому Писареву.
Писарев. Я скажу немного и буду краток. По положению о главном управлении по делам исповеданий я, как товарищ главноуправляющего, не имел права решающего голоса, и, таким образом, ни в одном из актов правительственной деятельности, политической и военной, я не имел права решающего голоса. Я не участвовал ни в заседаниях Административного совета, ни в Военном совете. У адмирала Колчака я ни разу не был. В большом Совете [министров] я участвовал только иногда, когда мне приходилось замещать главу ведомства. Но и здесь я не имел права решающего голоса. Отсюда ясно, что те обвинения, которые помещены в обвинительном акте, не могут быть приписаны мне в виду моего пассивного положения в правительстве...
Что касается обвинения в контрреволюционности на основании статей «Сибирского благовестника», где я был редактором по поручению Томского соборного совещания, то я должен сказать, что те статьи, откуда обвинитель почерпнул инкриминируемое мне сочинение, не могут мне ставиться в вину, потому что они мне не принадлежат... Этот журнал я сознательно не продолжал [издавать] и прекратил его редактирование на втором номере, потому что он не соответствовал моим убеждениям...
Председатель. …Слово принадлежит подсудимому Клафтону.
Клафтон. Меня обвиняют в создании клеветнической печати и в измене…
Я уже неоднократно излагал революционному трибуналу обстоятельства, в которых отдельные советские деятели обратились ко мне с просьбой, и по отношению к этим советским деятелям я выполнил свою роль. Здесь я фигурировал как нейтральное лицо, в добросовестность которого верили. Эту часть задачи я выполнил. И с этого дня я считал себя свободным человеком и мог возвратиться к той деятельности, которую я вел всю жизнь: я все время был журналистом и земским деятелем. Те обвинения, которые мне предъявлены, возможны только потому, что я здесь чужой человек. На родине и там, где я работал, такое обвинение было бы немыслимо. Сюда меня привезли больным брюшным тифом...
Когда я встал с болезни… я застал сложившуюся государственную власть в лице Колчака, а также и тот Восточный отдел [ЦК] партийного комитета [кадетов], деятели которого просили меня принять участие в качестве его председателя. Они ко мне обратились по тому же самому, почему обратились ко мне советские деятели. Я долго не соглашался. Но когда встал передо мной вопрос, что нельзя избрать никого, кто бы сохранил в чистоте принципы партии народной свободы, когда мне указали, что в противном случае здесь будет просто закрыта организация партии народной свободы, я согласился временно быть председателем...
Моя деятельность в качестве председателя партийного комитета [кадетов] была чисто декларативная. Она сводилась к тому, что я сохранял все положения партийной программы. Но с каждым днем моего пребывания мне становилось все более и более ясно, что я был поставлен во главе Восточного [отдела Центрального] комитета для того, чтобы противопоставить какое-нибудь влияние той группе, которую тут неоднократно называли. С первых дней началась эта сперва глухая, а потом совершенно открытая борьба. Я уже рассказывал, какие меры мною [были] приняты для того, чтобы парализовать деятельность этой группы. Фамилии, которые здесь оглашались, были связаны с фигуральным выражением «шептунов»...
Что касается политической роли... Мы видели, что у этого правительства не существует программы, что [оно] не имеет никакой власти. Это нам было ясно по конструкции этой власти. Было ясно, что оно не может быть сильным, потому что оно создалось в силу тех исторических причин, о которых здесь нельзя говорить и о которых будет написан целый ряд книг. Но тогда еще не было ясно, что мы не имеем диктатора Колчака, а имеем игрушку в руках целого ряда атаманов, с одной стороны, и с другой стороны — той Ставки и военщины, о которых здесь говорили: были диктаторы, но не было диктатора.
Судебное следствие подтвердило с ужасающей ясностью это положение. В то время, когда советская власть сумела создать диктатуру, действительно твердую, сильную власть, которая не боится эксцессов, здесь не создалось ничего, ни армии, а развился тот букет жестокостей и ужасов, который является признаком бессилия...
Я всю жизнь принадлежал к так называемой трудовой интеллигенции. …не могу быть причисленным к той группе, которая здесь инкриминируется как группа промышленников и помещиков, вдохновляющая правительство. Я был очень далек от группы, которой руководил Жардецкий. Я должен сказать, что это была группа, ничтожная по самому существу. Но я далек был и от этой группы...
Председатель. Слово принадлежит подсудимому Цеслинскому.
Цеслинский. Из обвинительного акта я узнал, что деятельность моя возведена на неподобающую высоту. Должность моя приравнена к должности министра и главноуправляющего. Между тем, дело обстояло совершенно не так. [Уфимская] Директория назначила меня на должность начальника главного управления почт и телеграфов...
Что касается стеснения [при] образовании профессионального союза, то в данном случае, как начальник главного управления почт и телеграфов, входящего в состав министерства внутренних дел на правах департамента, я совершенно не вел внутренней политики. Политику вел министр внутренних дел. И этот вопрос о стеснении профсоюза тем циркуляром, который подписан был покойным Пепеляевым, исходил уже из его канцелярии. Затем он был представлен в юрисконсультскую часть и препровожден мне. Таким образом, я виноват в том, что я скрепил этот документ...
Таким образом, здесь я не могу признать себя виновным как лицо, действующее самостоятельно, а только как лицо, которое скрепило эту подпись. Ответственным за этот проект по закону является министр внутренних дел.
Председатель. Слово принадлежит подсудимому Ячевскому.
Ячевский. Я состоял в должности министра внутренних дел около шести месяцев 1919 года. Предлагая мне должность товарища министра, министр Пепеляев категорически мне заявил, что политику он оставляет за собой, [а] от меня он будет требовать черновой работы по будничным текущим делам. Так это и было. И только во время отлучки министра мне пришлось его несколько раз замещать в заседаниях Совета министров, когда я непосредственно соприкасался с политическими вопросами. В эти моменты Пепеляев вызывал меня к прямому проводу, требовал от меня докладов по самым важнейшим текущим делам и давал мне определенные указания, которые должны были быть для меня обязательными...
Другое обвинение — поручение министру финансов [фон] Гойеру войти с японскими представителями в сношение в связи с увеличением японских гарнизонов на востоке для несения охранной службы. Я должен сказать, что вовлечение иностранных войск во внутреннюю борьбу составляет страшные страницы в каждой стране. В данном случае если я не выступал [против], то это было по двум причинам: во-первых, к тому времени на Дальнем Востоке давным-давно охранную службу несли отчасти американские войска, отчасти — японские. …возражать против этого в то время было совершенно бесполезно. В особенности если возражение исходило от случайного участника в Совете министров, каковым я в то время являлся. Во-вторых, я присоединил свой голос, между прочим, потому, что дело шло главным образом о сохранении железных дорог. Ясное дело, что с уходом чехословацких войск и за отсутствием наших войск наша единственная железнодорожная магистраль осталась [бы] без охраны. И более чем вероятно, она сделалась бы ареной внутренней борьбы, а это грозило полным разрушением народного достояния...
Председатель. Слово принадлежит подсудимому Палечеку.
Палечек. …мне пришлось познакомиться с деятельностью министерства. И так она продолжалась до 25 октября 1917 года.
Как Вам известно, этот период характеризовался политической забастовкой. В этой забастовке участвовало и министерство народного просвещения. Но я должен отметить, что через десять дней после [Октябрьского] переворота я в комитете служащих указывал на ошибочность этой забастовки...
Участие мое в заседаниях Совмина было спорадическое, только тогда, когда не было налицо другого товарища министра. …доля моей ответственности ограничи[вае]тся только этим моментом. Что касается 60 000 [рублей] на представительство министрам и товарищам министров, то я из них ни одной копейки не получал. Затем, я считаю нужным отметить, что я не участвовал в [принятии] постановления относительно возможности на льготных условиях получить йены, так как у меня не было намерения уехать на Дальний Восток.
ЗАСЕДАНИЕ ДЕВЯТОЕ
Председатель. …Слово принадлежит подсудимому Грацианову.
Грацианов. Я вступил в состав [Временного] Сибирского правительства в конце июля 1918 года по предложению Томского городского общественного управления, чтобы содействовать вообще общественной жизни и помочь ей выйти из того критического положения, в котором общественная жизнь находилась благодаря последним условиям нашей внешней и внутренней борьбы.
К сожалению, я мог в этом отношении немного сделать. Отчасти потому, что я был в составе правительства всего 9 месяцев. Отчасти потому, что я в Совете министров пользовался совещательным голосом... С другой стороны, я не успел много сделать потому, что руководящие элементы правительства мне оказывали сравнительно малую поддержку...
Из обвинительного акта видно, что я обвиняюсь, во-первых, в том, что содействовал прохождению закона об изъятии милиции из ведения земств и городов. Идея эта принадлежала не мне, а министру внутренних дел Крутовскому, и [соответствующий] законопроект был внесен в Совет министров по просьбе этого последнего. Моя роль свелась только к тому, чтобы я призвал [гласных] из прилегающих к городу Омску земств и городов и объяснил им [суть дела]...
Я подписал закон о перерыве занятий [Сибирской] областной думы за отъездом министра внутренних дел в Томск. Я присутствовал на заседании Совета министров потому, что в качестве представителя общественного управления было бы странно, если бы я не присутствовал. Этим объясняется то, что моя подпись имеется на очень многих законопроектах. В Совете министров не проходило почти ни одного законопроекта, который в большей или меньшей степени не задевал бы интересов общественного управления...
Мне приписывалось здесь то, что я мешал прохождению законопроекта о больничных кассах. Когда шел этот вопрос, я нисколько не высказывался против больничных касс. Но я говорил, что было бы легче объединить действие больничных касс с деятельностью земств и городов...
Далее, мне указывается на выборный закон. Я должен здесь заявить, что выборный в общественное управление закон от первого слова до последнего принадлежит мне. С законом Керенского, который передавал всю власть политическим партиям, я никак по обстоятельствам времени не мог согласиться. Политические партии, пока они были в подполье, были кристаллической чистоты. Но когда они вышли из подполья, они не могли ориентироваться. В них хлынула такая масса народа, которая совершенно ничего общего с целями политических партий не имела. Очень многие преследовали свои личные интересы. А партии старались как можно больше завербовать членов, чтобы получить наибольшее количество голосов...
Далее, я провел в Совете министров положение о местном управлении медициной, санитарией и ветеринарией, государственном призрении на самых широких началах. Но я в этом отношении не встречал поддержки со стороны ближайшего начальства — министра внутренних дел. Министр внутренних дел все время указывал, что полномочия городским общественным самоуправлениям даются очень широкие. И было время, когда я получил бумагу от министра внутренних дел об уничтожении общественности в прифронтовой полосе. Я говорил, что этого нельзя сделать, потому что назначение одного городского головы встречало бурю негодования со стороны населения...
Председатель. …Слово принадлежит подсудимому Молодых.
Молодых. Гражданин обвинитель спрашивал меня, когда я выехал в Сибирь. По этому поводу я скажу, что я уехал так же, как уехали тысячи и десятки тысяч: едешь; докуда доедешь, не знаешь; а останусь я там или тут, в одной полосе или [в] другой, это все равно; уж как выйдет.
...в декабре [1918 г.] я уже не бывал в Совете [министров]. А затем, вследствие того, что я оказался неудобным для [Омского] военно-промышленного комитета, с которым вел оживленную борьбу, министерство само было уничтожено, а я был оставлен за штатом. Таким образом, я работал около четырех месяцев в правительстве, но участия в Совете [министров] не принимал...
Председатель. Слово принадлежит подсудимому Карликову.
Карликов. Так как ни по обвинительному акту, ни по ходу судебного следствия я не мог заметить, какие конкретные обвинения мне представляются, то я в своих объяснениях имею в виду дать картину своего назначения на ту должность, которая принесла меня сюда, на скамью подсудимых...
Председатель. Только, ради бога, не картину. Дайте мне целый ряд фактов.
…быстрота эвакуации лишила меня возможности выполнить… работу. Ставка осталась в Омске, я оказался в Иркутске, где деятельность моя свелась к нулю. По поручению военного министра мне пришлось ведать выдачей небольших пособий и работать по назначению пенсий. Вот вся та деятельность, которую мне пришлось выполнять.
Никакого участия в большом Совете министров я не принимал и полагаю, что нести ответственность за деятельность Совета министров я не могу. Политикой никогда не занимался. Ни политическим, ни общественным деятелем я никогда не был. При назначении на должность помощника военного министра ни характер деятельности правительства Колчака, ни колебания его курса мне не были известны...
Председатель. …Слово для объяснения принадлежит подсудимому Введенскому.
Введенский. …я был товарищем министра. И когда проходили ведомственные дела (я к тому же был профессор и инженер путей сообщения), когда министр по болезни и [из-за] кратковременной отлучки не мог сам присутствовать в заседаниях малого Совета министров, я мог его замещать, и меня туда командировали. Таких случаев было весьма немного. Все, что я сказал, я отмечаю как объяснение моего участия: пять случаев [участия в заседаниях] за все время в Совете министров. Этим объясняется тот факт, что [я] забыл те пункты, которые от меня спрашивал гражданин обвинитель.
Дело в том, что, раз я заведовал только топливной политикой, я не заведовал юридической частью. И каждый раз должен был наспех готовиться. И в моей памяти очень много из ответственных дел не удержалось...
Председатель. Слово предоставляется Новомбергскому.
Новомбергский. …я обвиняюсь в участии в избрании Колчака [Верховным правителем]. Но здесь было судебным следствием установлено, что я не голосовал, не подписывал и, стало быть, не избирал [его]. Ушел я из правительства Колчака потому, что для меня стало ясно, что это правительство неминуемо придет к катастрофе. Для меня выяснилась роль атаманщины, польских войск, чешских войск и внутреннего ядра правительства, которого, к сожалению, здесь на скамье подсудимых нет. Я ушел, полагая начать общественную работу не для поддержки правительства Колчака. А после того и в связи с этим является и та газетная заметка, которая мне гражданином обвинителем была предъявлена. Таким образом, я не имел связи никакой с выборами Колчака.
Кроме того, мне предъявлено обвинение по трем [газетным] заметкам. Они не мои, не мною подписаны, [опубликованы] в газете, с которой я четыре раза судился, и последний раз уже после революции [1917 г.]. В первой заметке указывается на мое казачье добровольчество. Это опровергается тем, что в [Томском] университете есть документ о назначении меня казачьим информатором. Но почему я, будучи [раньше] товарищем министра, пошел в казачьи информаторы? Потому что с 1 октября [1919 г.] я получил назначение [в Экспортно-национальный банк]...
Экспортно-национальный банк — это смесь невероятного цинизма, авантюризма государственного, а может быть, и глупости. Провалив эту затею окончательно своим докладом, я полагал войти от Томского университета в [Государственное] экономическое совещание. Сельскохозяйственный совет выдвинул меня в это совещание. Я отверг это [предложение], предполагая более свободно работать со стороны.
Вторая заметка в той же газете о том, что я произнес речь в обществе духовных беженцев. Я уже дал объяснение, что эта речь [была] произнесена не об организации дружин [Святого креста]. Моя речь была посвящена общему вопросу.
Наконец, третья заметка, которая передает ругательства по адресу большевиков. С полной основательностью я должен сказать, что, как признающий классовое государство и необходимость господства трудящихся масс, я много писал и на публичных лекциях говорил по этому вопросу. И с этой точки зрения конструкцию советской власти я признаю...
Вот, собственно, эти три [газетные] заметки, которые относятся к моей публицистической деятельности. Они не дают основания, чтобы занимать Ваше внимание [мною] здесь, в суде чрезвычайного революционного трибунала, в качестве члена колчаковского правительства. С этим правительством я в свое время покончил и вел продолжительную, упорную борьбу. Между прочим, я являлся к Колчаку с указанием на хищения, беззакония и необходимость законодательного совета. Как было установлено, один из участников [этой встречи] был выслан, а я был вызван для увещ[ев]ания. Но я борьбу этим не ограничил. Я вступил в редакцию здешней газеты, которая была разгромлена Ставкой за три месяца до прихода советских войск. И когда Ставка пришла нас разгонять и расправиться по-своему, мы, вовремя предупрежденные, разбежались. Был арестован только юридический редактор. Вот мое содружество и моя борьба с правительством Колчака...
Председатель. Слово предоставляется Хроновскому.
Хроновский. …отношение к правительству, которое все мои мероприятия отвергло, конечно, не дает основания считать, что я был солидарен с этим правительством... Я полагаю, что в общем и целом я не могу признать себя ни солидарным с деятельностью [колчаковского] правительства, ни участником в действиях, которые упоминаются в заключении гражданина обвинителя...