Гойхбарг. …Я предлагаю вам, товарищи члены революционного трибунала, вместе со мною отшвырнуть в сторону те огромные бутыли розовой воды, которыми пытались в так называемых объяснениях подсудимые закрыть от ваших глаз ту кровь, те преступления, которые проходили перед вашими глазами...
Когда я слышал заявления подсудимого Шумиловского о том, он всегда придерживался чувства красоты и высокой человечности, когда он ссылался на поэтов, мне невольно должно было вспомниться, что такое сочетание чувств красоты и высокой человечности [у него уживается] с теми действиями, за которые Шумиловский выражал благодарность розановским войскам, всем частям гарнизона, которые здесь, в Омске, совершили те действия 22 декабря [1918 г.], проходившие перед вашими глазами.
Я тогда не мог не вспомнить, что такое сочетание уже писатель русский [И. С.] Тургенев охарактеризовал в свое время [словами]: «Сидит эдакий помещик-крепостник, любитель „красоты и высокой человечности, угощает своего приятеля на балкончике вечером чайком, ведет беседу о красоте и высокой человечности. И в это же время в нежном воздухе тихого вечера на балкончик из конюшни доносится чики-чики-чик, чики-чики-чик. Это засекают конюха на конюшне у крепостника».
[Читать далее]Это вполне возможное сочетание у культурных любителей красоты и высокой человечности. А [когда] заканчивавший свое объяснение перед вами поздний потомок этих любителей красоты и высокой человечности, выродившихся в бездушное машинное выражение всевозможных убийств по первому департаменту в форме бюрократического, строго установившегося правового порядка, подсудимый Малиновский, который, когда я ему предъявил действия бывших его сотоварищей Матковского, Рубцова и других лиц, проходивших здесь, действия Розанова, который каждого десятого расстреливал по образцу, выработанному культурными людьми в Москве, заявил, что в этих случаях вопрос вносился «в Правительствующий сенат по первому департаменту», я понял, что помещики-крепостники с чувством красоты и высокой человечности все-таки еще не дошли до того страшного машинного ужаса, который прошел перед вами в форме бесконечного убийства людей, сопровождаемого запросами «в Правительствующий сенат по первому департаменту».
Я предлагаю все эти рассуждения, всю эту розовую водичку отшвырнуть и вернуться к тому, что прошло перед вашими глазами. И в этом отношении речь обвинителя, пожалуй, не будет продолжительной. В этой речи почти нет надобности. Она произносилась раньше, в течение семи дней с перерывом на один день. Говорили факты, акты и документы. Говорили страшным языком. Говорили лучше, громче и точнее, чем это могла бы выразить какая-нибудь обвинительная речь.
Перед вашими глазами развернулась длинная лента. Гораздо более длинная, чем та страшная лента поездов, которые угнал от голодных рабочих и крестьян России на восток подсудимый Ларионов. Перед вами такой длинной лентой развернулась цепь самых кошмарных преступлений: измен, предательства, хищения, воровства, мелкого, крупного и крупнейшего, убийств, истязаний, уничтожения целых поселений, безжалостного отношения к трудовым массам. Обвинение не представляло со своей стороны доказательств в этом отношении. Обвинение по техническим условиям не могло вызвать вам сюда сотни тысяч свидетелей, пострадавших от этих действий. Обвинение не могло положить на стол [в качестве] вещественных доказательств сотни тысяч трупов, которые являлись результатом этой «мирной» деятельности лиц, сидящих на скамье подсудимых. Обвинение не могло вам сюда представить те сотни тысяч поротых людей, которые перед вашими глазами проходили здесь в виде фактов и документов, явившихся в результате существования [в Приволжье,] на Урале и в Сибири — к счастью, кратковременного существования — правительства того адмирала Колчака, который по признанию подсудимого Шумиловского был благородным человеком, искренним, честным и ни к чему плохому не способным.
Обвинение заставило говорить самих подсудимых, их свидетелей, их сторонников, их недавних единомышленников. И получившаяся картина, развернувшаяся перед вами картина таившихся от окружающих преступлений оказалась такой потрясающей ум человеческий, что один из подсудимых (и ранее, по-видимому, скорбный умом), Писарев, повредился еще более в уме. И ему стало представляться, что в его камере имеется радио, по которому ревком узнает мысли подсудимых. Действительно, мысли черные, страшные, которые не оставались только мыслями, но которые осуществлялись и продолжают осуществляться теми, кому при их помощи удалось ускользнуть от суда, с которыми они сохранили еще связь и по сей час.
Что же могло послужить причиной существования таких тяжелых, таких неслыханных, таких беспримерных, по крайней мере не раскрытых до сих пор никем в другом месте преступлений? Даже в скромных рамках этого судебного процесса, который по необходимости должен был ограничиться только тем, что творилось на предгорьях Урала, у реки Волги и на равнинах Сибири, даже в рамках этого скромного процесса, где не приходится выяснять того, что делалось на юге России, что делалось под Питером, что делалось на Севере этими бунтовщическими шайками, которые получили от здесь сидящих, как это выяснилось перед революционным трибуналом, огромные суммы, которым оказывалась поддержка личная и денежная и иная со стороны той бунтовщической шайки, которая называла себя Российским правительством, — даже в самых скромных рамках этого процесса можно было без труда выяснить следующие обстоятельства.
В конце [19]17 года трудящиеся массы России, рабочие и беднейшие крестьяне под руководством наиболее передовых слоев пролетариата решили, что они не желают больше принимать участия в той мировой бойне, которая велась каждым из правительств, участвовавших в этой бойне с целью захвата и насилия. И они решили еще больше, [а именно:] что они желают уничтожить, по крайней мере в своей стране, возможность насильнической и хищнической воины. А так как эта война диктовалась интересами гнусными, интересами капиталистов, банкиров и помещиков, то трудящиеся массы России для того, чтобы обеспечить себя, обезопасить 95% всего населения России от всевозможных потрясений и ужасов мировой бойни, по крайней мере для себя, решили вырвать почву из-под ног на первое время у своих помещиков, капиталистов и банкиров. Но тогда, тогда кучки капиталистов, банкиров, помещиков России и главная защитница их интересов — партия народной свободы решили, сознавая себя, по выражению подсудимого Червен-Водали, частью того же отечества, встать на платформу, враждебную власти рабочих и крестьян, на платформу, враждебную советской власти.
Что же? Первое время это стояние на платформе было довольно невинным, культурным стремлением. На этой платформе тогда не находилось ни ружей, ни пулеметов, ни пушек, ни бронепоездов, ни танков, которые они потом стали получать от заграничных империалистов, т. е. от членов своей же нации, т. е. от членов той же части нации, того же отечества, которое разделяло их хищнические интересы и которое помогало им по этим причинам, спасая и себя этими пушками. У них тогда на платформе еще не стояли ни иностранные генералы жанены и сыровые, ни генералы гайды, которые по образцу, указанному культурными людьми из Москвы, отдавали приказы расстреливать каждого десятого; ни генералы Розановы, которые отдавали приказания уничтожать целые села; ни Волковы, Катанаевы, Красильниковы, которые являлись с председателем комитета партии народной свободы к другим деятелям, как Матковский, чтобы он оправдал их в их патриотической деятельности, являвшейся выражением их «любви к родине»; ни Анненков с его молодцами, которые имели знак черепа и перекрещенных костей и «вагоны смерти»; ни скипетровы и сипайловы, которые с четвертью водки в одной руке и стаканом в другой похвалялись, как они три тысячи человек отправили собственноручно в сопки.
Ничего этого не было. Они стояли довольно невинно, в первобытном невинном виде. И чтобы прикрыть свою наготу, они на первое время выпятили вперед социалистический и демократический фиговый листок, предмет довольно небольшой, получивший свое, в силу счастливой игры природы, выражение в профигурировавшем перед вами свидетеле Дербере, который был назначен на тайном заседании первым премьер-министром на предмет свержения советской власти. Этот социалистический и демократический фиговый листок им был нужен, пока не было вооружения и пока не было тех военных людей, которых я имел случай в порядке постепенности и приличности здесь перечислить. И всякий раз, когда у них оказывалась заминка в вооруженных силах, потребность в чешских или иных генералах, опять возникала необходимость прикрываться перед кем-нибудь того или другого размера демократическим фиговым листком.
В первое время этот социалистический и демократический фиговый листок играл решающую роль. Так называемые социалистические правительства, правительства эсеров и меньшевиков, которые они выдвигали на первый план, они первое время прошли под флагом восстановления демократии, под флагом любви к своей родине, которую власть рабочих и крестьян, как они говорили, уничтожает, разрушает. Именно эти промежуточные партии казались первое [время] решающими. По наружности имело вид, будто они принимают к себе на службу целый ряд лиц, которые здесь фигурировали перед вами в качестве членов Административного совета [Временного Сибирского правительства].
В действительности же оказывается, что не они (меньшевики и эсеры. — В. Ш.) их (членов Административного совета. — В. Ш.) на службу принимали, а они им службу служили, ограждали их интересы. Они проложили первые тропинки, первые дорожки, по которым потом раскинулись и в конце концов с четвертью водки в одной руке и [со] стаканом в другой шли военные силы атаманщины, уже ничем не стеснявшиеся и ни в каких прикрытиях не нуждавшиеся. Они проложили первые тропинки, они издали первые законы, уничтожавшие все, что успели трудящиеся массы, завоевав [государственную власть], закрепить в своих постановлениях.
Они это первым долгом уничтожили. Уничтожив [советские] декреты, осуществили этим возможность появления для колчаков и сипайловых, их преемников. Все приятели Скипетрова и Сипайлова, все они были приняты по личной рекомендации эсеров. Все они попали в деловой аппарат, обладая громадными связями с промышленным миром, железнодорожным миром и [с] другими предприятиями. Всех их принимали к себе.
Через некоторое время, когда удалось им сгруппировать в одну кучу анненковых, сипайловых и т. д., когда удалось путем призыва иностранных войск, которым они платили жалованье из средств, ими захваченных при помощи приятелей своих — Волковых и других, тогда они почувствовали, что им нет необходимости в таком ярко выраженном демократическом листке, как Дербер и его министры, перед вами здесь прошедшие. Не считаясь с юридическими или правовыми нормами, не считаясь с подлогами в [актах и] протоколах учреждений и организаций, которые они называли то Административным советом, то Советом министров, они постепенно сбрасывали этот фиговый листок и появлялись, подобно Мефистофелю в Вальпургиевую ночь, во всей своей безобразной наготе.
Перед вами прошла целая цепь таких заявлений. По предписанию из Владивостока, по предписанию Вологодского все это подготовлялось лицами, которые здесь сидят. Все [они] принимали активное участие в проведении этих дел. А их единогласно избранный председатель [Михайлов] играет самую активную роль. Он получает указания за несколько часов до этих подлогов. Вологодский ведет важные дипломатические переговоры: необходимо восстановить Восточный фронт, ибо Западному фронту врагов русского государства, так называемых союзников, может угрожать опасность. И если они этого не сделают, может быть, этот демократический фиговый листок зашуршит, заколеблется. А раз нужно поддерживать этот фронт, поэтому нужно тем или другим способом сплавить неугодных лиц.
И поэтому этим лицам предъявляется подписка в 24 часа выехать. Но мы уже знаем, что означает подписка о выезде в другое место. Они в этом прогрессировали: сначала им нужен был подлог; в следующий раз, когда нужно было уничтожить так называемую [Уфимскую] Директорию, оказалось возможным двух эсеров сплавить, а одного подозрительного эсера, почетного гражданина Сибири Вологодского оставить. Эти эсеры получают от своего друга Старынкевича указание о необходимости выехать за границу.
И когда [колчаковское] «правительство» потом опубликовывает [информацию] о добровольном выезде Авксентьева и Зензинова, те не удержались и по переезде китайской границы напечатали объяснение действительных обстоятельств дела. Но в дальнейшем, когда фигурировал Сипайлов, от которого они так старательно отмежевываются, но из приятельских объятий которого им не удастся отмежеваться, подписка о выезде за границу палочками и пальцами 31 человека, в том числе П. Михайлова и Маркова, спущенных в Ангару, также предъявляется. Тут такая картина и прошла перед вами, картина постепенного сбрасывания фигового листка. Под конец, когда он оказывается совсем неудобным, он оказывается сброшенным под винт парохода бесшумно, неслышно, ибо пароход в это время прорезает толстый слой льда.
Они для этой-то «демократической» цели свой переворот и совершили. Они хотели отстоять власть кучки [лиц]. И [сейчас] они заявляют, что попали в скверную историю. Как мне пришлось по отношению к одному из подсудимых слышать от его близких, [он] «попался как кур во щи».
Если позволите припомнить, как они объяснили свое попадание в правительство, тогда вы увидите, что активные политические деятели, организовывавшие вместе со своими единомышленниками заговоры, взрывы, восстания, дают до того пошлые объяснения, которых и представить нельзя было. Такая фигура, [например,] как председатель Червен-Водали, активный деятель и организатор «Национального центра»... Он объясняет, что ввиду затруднительного продовольственного положения в Москве я поехал в Киев на поправку, там попал на совещание к Деникину, потом попадает в Омск, потом ведет переговоры о призыве японцев, семеновцев и т. д., потом попадает председателем Совета министров.
Все они прошли перед вами. Были такие, которые «случайно» попали в Сибирь, которые «не были политическими деятелями», которые были «командированы» какими-нибудь советскими учреждениями. Почти все они под тем или иным предлогом, которые они здесь пытались опровергнуть, на средства трудящихся масс советской России пробирались — хотя им это слово не нравится — через фронт и, пользуясь русским гостеприимством, состоя на службе советской власти в незначительной или более или менее значительной роли, попадали через некоторое время в [колчаковские] министры.
Послушайте их объяснения: здесь случайные люди; зашел в министерство и вышел; я был только два раза, подписал. А все остальное время? Разрешите мне сказать. Здесь они неоднократно пытались указать, что они техники, специалисты, [что] каждый в своей области занимались своим делом.
Защита — с юридическим образованием, работавшая в царских судах, и в судах Керенского, и в судах Колчака. И среди подсудимых есть тоже много лиц с юридическим образованием. Некоторые из них были на судейских должностях. Все остальные тоже достаточно развиты, чтобы понимать, что такое соучастие, что такое шайка. Всякая сложная шайка, они это понимают, требует разделения труда. И только если каждый из числа шайки выполняет в отдельности свое небольшое дело, то в результате получается деятельность шайки.
Ведь вот, если для пояснения, кому это неясно, представим себе такой случай. Имеется атаман шайки грабителей, который создает основные планы. Имеются приближенные советники, которые дают ему указания. Имеются технические исполнители, которые с кистенем или чем-нибудь другим на большой дороге на основании указаний, данных этими лицами, выполняют этот план. Имеется «снабженческий» орган, который увозит награбленное. Имеются лица, на стороне наводящие справки о путешественниках, которые должны попасться в руки членов этой шайки. И, наконец, так как, по-видимому, шайке такой приходится быть в лесу, то имеется и по «хозяйственной части» кашевар, который обслуживает их нужды и потребности.
И если иногда кашевар со стеснением сердечным и с душевной болью или же лица, которые наводят справки о путешественниках, тоже с таким чувством вспомнят их общие разговоры за трапезой, как они в том или другом случае вели себя, то на следующий день это не помешает кашевару накормить их для подкрепления их сил и для продолжения их деятельности. А людям, наводящим справки, это не помешает с точностью давать справки, какие им нужны.
И если бы в колчаковском суде дело о такой шайке попало в руки судейского, [ныне] подсудимого Морозова или работавшего по первому департаменту подсудимому Малиновскому, то, я думаю, ни малейшего сомнения нет, что они их сочли бы шайкой и всех их признали участниками соответственных преступлений. Поэтому мне не придется подробно, а может быть, и совсем не придется останавливаться на отдельных шагах или шажках того или иного участника этой шайки.
Правда, может быть, некоторая, та или иная черта особо будет отмечена. Но все вместе снимались [на фото]. Все действовали вместе. Все с добродушным видом, покуривая папироски, стояли друг перед другом и с теми лицами, которые выносили самые страшные решения. И им теперь нечего говорить: «Я случайно зашел в это место. Подписал раз за какие-то 18 номеров смертную казнь, не зная за что. Разве меня можно считать членом, участником [шайки]? Разве можно на меня возлагать ответственность за всю деятельность этой шайки?»
И вдобавок совсем не случайность даже и разделение труда. Совершенно неожиданно менялись роли: специалист по железным дорогам Ларионов получает правомочие от так называемого Совета министров вести переговоры о передаче власти. Человек, не рожденный для политики, которому, по словам поэта, «битвы мешали быть поэтом, а песни мешают быть бойцом» (хотя другому бойцу — Жуковскому — битва не мешала быть поэтом), эти лица совершенно неожиданно получают поручение составить декларации для правительства тогда, когда чехи требуют фигового листка и когда на всякий случай запасенный остаток фигового листка — бывший социал-демократ Шумиловский — за эту роль берется и на эту роль годится. Не может быть у них речи о том, что они являлись, как говорили здесь, например, относительно областников не только Новомбергский, но и Молодых, рассеченными членами. [На самом деле они] все вместе составляли преступную шайку, восставшую против власти рабочих и крестьян. И все они несут ответственность за ту всю деятельность, какая получилась в результате их незаконного и мятежного существования.
События дальше как развивались? Мы видели, что они выбрасывали постепенно фиговые листки, так называемые демократические и социалистические. Вот они дошли до 18 ноября [1918 г.], когда, никому из них почти не известный, по их словам, появился на горизонте «честный и бескорыстный», по словам подсудимого Шумиловского, даже после того как раскрылись здесь все ужасы, вице-адмирал Колчак.
Несмотря на то, что им теперь стало известно, что он считал единственной целью своей жизни не какую-то там демократию… считал единственно необходимым для себя участие в истребительной бойне, которая должна дать хищнические завоевательные результаты; который произнес ужасающую ум человеческий фразу: «Первый день войны был самым лучшим днем моей жизни»; который нарушил даже то, что принято в их кругах… который сам с бесстыдной откровенностью перед своим недавним сотрудником по Государственному экономическому совещанию Алексеевским признавался, что он надул свое правительство, которому он присягал, обманул его, принял на себя задание от американского правительства, потом поступил на службу к английскому правительству, потом побывал в японских кругах, потом пытался общее дело защитить с простым грабителем Семеновым, который знал Калмыкова как своего подчиненного, у которого здесь [имелись] приближенные Волков, Красильников и Катанаев, являвшиеся, как я уже указывал, с председателем [Омского комитета] партии народной свободы Жардецким на суд Матковского; вот этот вице-адмирал является, никому не известный, и эти птенцы невинные, политикой не занимавшиеся, они голосуют за Колчака и провозглашают его Верховным правителем в целях спасения Родины и сохранения демократии и, может быть, даже [для] сохранения социальных завоеваний революции, о которых тут говорил по старой памяти подсудимый Шумиловский.
И даже после того, как здесь раскрылось, что по записке этого «бескорыстного и благородного» человека явились в тюрьму для того, чтобы взять и расстрелять Кириенко и Девятова, [то есть] тех, кто лично интересовал Колчака, так как Девятов заявил: «За ваш переворот я иду на вас войной»; взять сверх того и Попова, на которого так добродушно ссылались потом здесь подсудимые, в том числе и выбиравшие Колчака, признавая, что К. А. Попов может беспристрастно удостоверить такие-то и такие-то обстоятельства; что по его записке явились его приближенные офицер Черченко, офицер конвоя его величества — извиняюсь, Колчака — и искали там больных сыпным тифом Попова и Миткевича, чтобы их спустить в клоаку; но только потому, что технических условий подходящих не оказалось, что раковина была узкая, не совершивших этого своего подвига по поручению и во исполнение обязательного поручения уничтожить их со стороны так называемого Верховного правителя Колчака, который потом всех их за это дело, по их собственному признанию, скрыл в «чуждом» ему отряде атамана Анненкова; даже после [всего] этого хватает открытого чела у некоторых подсудимых говорить: «А все-таки был благородный человек. И если подумать, то еще неизвестно, может быть, опять голосовал бы за него».
Дальше начинается осуществление всех тех «великих идей», ради которых они привели к пролитию крови сотен тысяч русских рабочих и крестьян, к уничтожению целых поселений, к разрушениям таким, над восстановлением которых приходится с невероятным напряжением сил работать. Вот тогда они начинают осуществлять свои «высокие идеи», которые, как вы видели, не содержали ни грана идеи.
Перед вами прошла картина хищничества самого беззастенчивого и возмутительного, хищничества крупного и невиданного, по крайней мере на судебных заседаниях во всем мире до сих пор. Прошла перед вашими глазами картина обманов и подлогов, злоупотреблений, нарушений даже их так называемых постановлений, от которых волосы дыбом встали здесь у присутствующих, и за какие нарушения, несмотря на некоторые попытки уподобиться так называемому правительству и по первому или по другому департаменту провести то или иное замечание, все эти лица, оказывается, буквально ни разу ни нравственного, ни какого-либо другого наказания не несут, а только награды получают, только благодарность впоследствии получают. И [за] дела относительно самого простого воровства, в котором никакого сомнения нет, защитники которого прямо и открыто заявляют: «Такие-то миллионные хищения совершили такие-то лица», — наказания быть не могло. Ибо они связаны один с другим неразрывными узами. Ибо эти лица их поддержали. Их душою являются все эти деятели военно-промышленных комитетов, разных предприятий и т. д. Ведь для сохранения этого хищничества на основе сохранения частной собственности, ведь ради этого они подняли мятеж против власти рабочих и крестьян, выпятив вперед социалистический фиговый листок. Они, конечно, не могли ничего против этого поделать, ибо рука руку моет, а как раскрылось здесь на суде, и собственная их рука в таком омовении неоднократно нуждалась.
Дальше, чем труднее становилось их положение, как они выражаются, иными словами, чем безнадежнее становилась возможность сохранить так называемую власть этой кучки насильников, не преследующих ни одного грана идеи, а желающих сохранить возможность жить сладко и пользоваться всем незначительной кучке [лиц] при ужасных мучениях всех трудовых масс, вот для осуществления только этой цели они начинают прибегать к приемам таким, какие, конечно, самодержавцу, свергнутому в 1917 году, и не снились. Если обратиться к отдаленной истории, то, может быть, нашествия ханов Мамая и Батыя произвели большие опустошения в России. Но тогда было меньше что уничтожать. А нашествие Колчака привело, конечно, к гораздо более ужасным опустошениям. И все это перед вашими глазами проходило.
Само собой разумеется, чем меньше оставалось вооруженной почвы под их ногами, чем меньше [они] имели возможности обманывать некоторые части трудовых масс, тем меньше возможности оставалось путем прикрытия флагом Красного креста требовать от иностранных насильнических правительств вооруженной поддержки, потому что там рабочие массы, [постепенно] раскрывающие глаза, начинали относиться с отвращением и ужасом к этой форме помощи одной из двух борющихся частей «одной и той же нации». После этого [им] приходится идти по двум путям: с одной стороны, составляют декларацию относительно общественности — это на левую руку, а на правую руку — Семеновы, сипайловы, скипетровы и другие, пожалуйте к нам на поддержку. И эта поддержка им оказывалась по их просьбе, что тут с несомненностью было установлено в этом процессе.
Нет, кажется, ни одного иностранного хищнического правительства, силы которого они не призвали бы против своего трудового народа, который они, как некоторые здесь заявляли, любили от всей души, со всей горячностью, на которую способна искренняя душа русского человека, скажем, Червен-Водали. Нет ни одного такого правительства, даже того, по поводу которого они на весь мир при содействии подсудимого Клафтона посылали лживые сообщения, правительства германского, что большевики продали ему Россию. Они говорили, что они якобы против недопустимого, неслыханного, унизительного для родины Брестского мира, который русские рабочие и крестьяне вынуждены были заключить, не скрывая, что это грабительский, вынужденный мир, и ясным, открытым языком, прозвучавшим на весь мир, заявив, что они для спасения трудовых масс, для выхода из истребительной бойни вынуждены были принять этот Брестский мир.
Они же сами продались и подчинились иностранным правительствам всего мира, звали их для того, чтобы сохранить себе хоть кусочек, хоть остатки прежнего хорошего житья капиталистов, банкиров и помещиков. И нет ни одного иностранного правительства, которому бы они не давали мзду. Они были против Брестского мира, который возлагал на трудящиеся массы России обязанность отправлять в Германию, быть может, бесполезное тогда золото. А сами они отдали, как было оглашено, 240 миллионов — сумму несколько большую — на приобретение пушек или пулеметов Кольта, на обеспечение своих соучастников, на организацию банков, которые могли бы потом содействовать сохранению и созданию центра [борьбы] против власти рабочих и крестьян. Они все это продали.
Мало того, тут величайший геолог Преображенский заявил, что в результате его работ, разумеется не без участия десятков тысяч рабочих, в течение 10 лет получится 30 000 пудов золота. Но они стремились не только 10 000 пудов [золота] передать, но и передать остальные 20 000 пудов, как достояние всероссийское, всем союзникам. Они будто бы не знали, что русские рабочие и крестьяне в ноябре [19]18 г., когда благодаря их существованию, несмотря на ожесточенные, на зверские нападения на них со стороны предпринимателей всего мира и этих лиц, русские трудовые массы, находясь в тяжелом положении, тем не менее свою форму рабоче-крестьянской власти сохранили, и тем самым силы немецкого империализма были разбиты и уничтожены.
Они как будто не знали, что в ноябре 1918 года, как только разразилась первая революция в Германии, высший орган рабоче-крестьянской России Всероссийский центральный исполнительный комитет заявил, что он аннулирует Брестский договор и уничтожает все те мелочи и детали, в разработке которых для удовлетворения интересов отдельных германских капиталистов принимал участие в комиссии по урегулированию вопроса о Брестском мире и Червен-Водали в Москве. Они будто бы этого не знали.
После этого в бумагах, которые Преображенский назвал нелепыми бумажками, главным образом бумажку насчет эмира Бухарского, разве не звучала эта ложь о том, что большевики продали немцам всю Россию, и потому должны идти все [россияне] на них. Об этом писали лица, призывавшие каждый день к празднованию молебном дня годовщины власти Колчака, молебном православным. Они писали, что большевики нарушают Коран и посягают на идею единого Бога. И потом они в этих обществах Крестовых дружин, от которых так сейчас отрекается Новомбергский, на заседаниях в присутствии всего омского священства заявляли: «Бог един». А посему дружины [Святого] креста, дружины зеленого знамени и голубого полумесяца, все они должны идти вместе с ними на Москву, защищать Кремль, отбивать храмы и святыни при участии магометан, которые, кажется, до сих пор стремились не к освобождению Гроба Господня и не к Москве, а, скорее, к Мекке.
Это их «идейная деятельность». И эту их вздорную ложь, им самим известную, [они] недопустимым способом распространяли среди всего мира, не щадя средств, конечно, не им принадлежащих.