ЗАСЕДАНИЕ ДЕСЯТОЕ
Шумшовский. …ко всей предварительной борьбе, которая предшествовала майскому и июньскому восстанию чехов [1918 г.], я не имел никакого отношения и о ней не знал. Это было для меня как удар грома на ясном небе. Я вошел в правительство, которое являлось результатом этих движений...
Если бы тогда была призвана вся интеллигенция к строительству народной жизни, если бы развертывалась та огромная культурная работа, которая развернулась сейчас, если бы был заявлен великий лозунг великой единой России, я бы к этому правительству не примкнул.
[Читать далее]Тогда же впечатления были несколько иные.
…произошло полное отчуждение от советской России. До нас не доходило никаких сведений или доходили сведения ничтожные и часто извращенные до уродливости. Сведения имелись о насилиях и грабежах. Эти сведения проникали и распространялись здесь. Распространялось, что воскресенье будет заменено субботой в угоду еврейскому элементу. Очень широко распространялись всякие другие отрывочные доходившие до нас сведения. Вот при таких обстоятельствах я совершил свой вход в правительство...
Я не мог оставить Сибири, где я боролся, где ожидались страшные ужасы. Они скоро уже обрушились.
…главное лежало вне моей воли. Свободы действий у меня не было...
Я признаю несостоятельность Колчака как Верховного правителя. И мы потребовали — не умоляли, а потребовали, — чтобы он ушел со своего поста. Я думаю, что с нашей стороны это был акт далеко не безопасный. Граждане члены трибунала, вам известны восточные нравы. Вам известна обстановка, в которой мы жили. Вам знакомы личности Артемьева и Сычева. И вы должны согласиться, что, может быть, нам угрожала опасность...
И потом, уже дальше, до нас дошли сведения, что одним из намерений бывшего Верховного правителя было намерение арестовать Совет министров. Это могло быть актом человека, который дошел уже до грани безумия. Но ведь это было серьезное, может быть, намерение, которое могло осуществиться, а Артемьев и Сычев его привели бы в исполнение. И слишком много было данных за то, чтобы настаивать на этом требовании. Мы оказались бы в чрезвычайно трагическом положении. И, может быть, наши трупы также были бы перекинуты через борт [парохода] в Ангару и под тонким осенним льдом легли бы рядом с трупами 31 [зверски убитого]...
Тут была упомянута телеграмма Третьякова. Изуверская телеграмма, которая требовала применения террора для того, чтобы удержаться, в то время, когда у нас уже велись переговоры и мы были искренни в этих переговорах и никогда не хотели перейти на путь обмана. И если он употребил эту фразу: «Держитесь хотя путем террора», — то это можно объяснить тем, что это слова человека, который пережил задним числом страшный ужас. Он пережил тот ужас, который и мы переживали в Иркутске...
Я, граждане судьи, знал, на что я иду. Знал, что встречусь с риском непонимания и неправильного толкования, а может быть, и обидного объяснения тех мотивов, которые заставили меня войти в правительство и оставаться там долго. И такое непонимание было и сопровождало меня все время. И я только теперь имею возможность объясниться по этому поводу. Но объясниться по поводу всех событий, которые протекали в течение полутора лет, сейчас слишком трудно. И трудно вам вникнуть иногда во всех деталях и эти мотивы полностью и с правильностью установить...
Краснов. Я не отрицаю и тем более не оправдываю тех беззаконий и ужасов, которые прошли здесь перед чрезвычайным революционным трибуналом и о многих из которых я здесь узнал впервые. …я никогда не был и не мог быть врагом того народа, того крестьянства, из среды которого я вышел...
В настоящий момент я обращаюсь к революционному трибуналу с просьбой, чтобы революционный трибунал правильно оценил мое положение в должности государственного контролера, занимающей исключительное положение в ряду других ведомств. Я не обладал правами других членов Совета министров. Я не имел права голоса по вопросам управления. И в своем ведомстве я тоже не являлся полным хозяином, потому что ревизионной деятельностью я мог руководить только в ведомстве государственного контроля, тогда как другие министры могут распоряжаться в своих ведомствах.
Я просил бы чрезвычайный революционный трибунал правильно оценить мое положение и при определении моей виновности справиться с этим положением и вынести свой справедливый приговор...
Морозов. Граждане члены революционного трибунала. Перед вами прошел длинный жуткий список тех убийств, насилий, грабежей, разбоев и сжигания деревень, которые обвинителем приписываются как организованная система правительству Колчака. Приписываются, следовательно, и мне как товарищу министра юстиции...
Вам уже Шумиловский и Василевский удостоверили, как они относились к этому делу, как они отвоевывали, как они защищали перед военными властями рабочих или чинов министерства труда от тех насилий, которые причиняли военные власти. Перед вами подсудимый Ларионов удостоверил, как он реагировал на те насилия, которые творились военными властями на железной дороге. Перед вами подсудимый Червен-Водали удостоверил, как ему приходилось с военными чинами воевать и защищать хотя бы этих 31 человека, которые в конце концов военными властями были увезены и убиты на Байкале.
Что касается министерства юстиции, то я по своей деятельности товарища министра не имел никакого касательства к делам этого рода. Но тогда, когда приходилось исполнять обязанности министра, я всегда восставал против насилий, которые творились военными властями. И сообщал об этом не только военному министру и Ставке, прося [Верховного] главнокомандующего и другие военные власти, чтобы они прекратили эти насилия, чтобы они предали суду виновных. Но я представлял доклады в Совет министров об этих безобразиях.
Все то, что от меня как от должностного лица зависело, все было сделано. И я не могу себя причислить к тем друзьям убийц и грабителей, к которым причислил меня обвинитель. …моя совесть обращается к вам с просьбой не считать меня другом убийц...
Ларионов. …Вошел я [в состав «тройки»] как случайный заместитель министра путей сообщения, а не как Александр Михайлович Ларионов. Я не счел себя вправе от этой тяжести, которая свалилась мне на плечи, отказаться...
«Тройка»… не делала никакой политики, не звала японцев. Призыв японцев для охраны дороги произошел по постановлению Совета министров... Тут целый ряд постановлений и переговоров с японцами министра иностранных дел Сукина, за которыми последовали затем переговоры министра иностранных дел Третьякова, уехавшего потом в Читу. В чем состояли эти переговоры, мы совершенно не знали.
Когда разразилось восстание [Политического центра в Иркутске], когда мы явились сосредоточением хотя бы эфемерной, фиктивной, значащейся только по названию власти, конечно, мы не смели ни уйти, ни сложить ее с себя, ни бежать..
Затем наступило время переговоров [с Иркутским Политическим центром]... Эти переговоры имели целью так или иначе безболезненно распутать тот узел, который завязался в другом месте. А этот узел действительно был сложный. С одной стороны, с запада, [колчаковская] армия, которая, во всяком случае, существовала, отступала, билась. И огромное количество тех учреждений, которые тоже продвигались сюда, о которых мы должны были заботиться и о которых мы даже знать ничего не могли. С другой стороны — наличие чехов на линии железной дороги, которые бросали ее куда угодно. Наконец, сам Иркутск с нашими служащими и населением, которое мы должны были охранять от всевозможных эксцессов с небольшой группой войск, нам не подчиненных. А дальше — мрачное царство Семенова, с которым мы никогда ничего общего не имели и иметь не хотели. А хотели добиться того, к чему все-таки вся история, если можно назвать историей то, что совершилось, привела.
Мы видели, что надо дать возможность армии или тем частям ее и лицам, которые находятся в пути, уйти безболезненно из боя... Это не есть переброска сил на восток для того, чтобы организовать там новую борьбу. Это есть возможность уйти тем, кто пожелает. Но тем, кто этого не пожелает, остается возможность сдаться, так как сдача была в виду.
Мы не имели возможности этого сделать, потому что переговоры были прерваны. После этого была телеграмма о том, что мы требуем от Колчака отречения. Тут в этой телеграмме есть планы о том, что предполагается на востоке создать противобольшевистский центр, хотя этой фразы в первоначальном нашем тексте не было, а окончательная редакция была не нами произведена...
Мы считали, что должна создаться какая-то новая власть, действительно небольшевистская, потому что резкий переход сразу к советской власти был немыслим и неприемлем для тех, кто с этой властью принципиально не мог примириться. Нужно было создать что-то такое переходное, необходимость чего диктовалась присутствием на железной дороге совершенно не подчиненных нам вражеских сил.
…наши переговоры сорвались.
Когда же их сорвали… когда мы узнали, что [Иркутский] Политический центр берет на себя обязательство объединить все группировки, имеющиеся в России, под какой-то единой властью, когда мы [у]видели в этом возможность создания единой власти, возможность прекращения братоубийственной войны, ибо оно невозможно было при создании каких-то не связанных ничем, борющихся с центром единичных группировок, — мы отказались от нашей мысли о передаче власти Деникину, ибо это было бы сохранением идеи противобольшевистских группировок.
Было достигнуто соглашение и о золоте. …была забота о сохранении его, ибо оно фактически было захвачено чехами. И нам нужно было вырвать от союзного командования формальное обязательство, что оно его примет [под свою охрану].
Переговоры были сорваны, я не знаю зачем. Я боюсь думать, что целью этого срыва было желание получить в свои руки нас, которые носили громкое название правительства, которые по списку, составленному [Иркутским] Политическим центром, назывались министрами, но министрами не были, чтобы потом ценою наших голов выгородить свои...
Степаненко. …в моей душе не было никаких намерений, направленных против трудящихся масс, против народа, к которому я принадлежу.
Жуковский. …Я надеюсь на ваш справедливый приговор. Я верю, что вы дадите мне возможность работать на пользу народа.
Писарев. В настоящий момент имею честь покорнейше просить — я много хотел сказать, но не буду утруждать ваше внимание. Скажу только, что томит мою душу в данное время. В материалах, которые находятся в вашем следственном деле, касающихся меня, имеется многое, на основании чего народная совесть может так или иначе произвести справедливый и милостивый суд. Этим я прошу дать мне возможность закончить свое слово.
Клафтон. …Мое положение среди остальных подсудимых особое. Меня также обвиняют в соучастничестве. Но я не член правительства. Я не министр, не товарищ министра, не чиновник. Я всю жизнь не был чиновником, никогда не участвовал ни в каких законодательных актах или управлении. Я русский писатель и земец. Я защищал не правительство... Я защищал дорогие мне идеи... Эти идеи совпадают в некоторой части с идеями политическими, постольку совпадала и моя деятельность с деятельностью последних.
Здесь некому говорить о моей прошлой деятельности. Я здесь чужой человек. Но должен вам сказать, что в эти две недели нахождения моего на скамье подсудимых 30 лет кончилось, как я держу перо в руках. Я уже упоминал некоторые этапы моей публицистической деятельности...
Как политический деятель с января по июль [1919 г.] я был председателем [президиума] Восточного отдела [ЦК партии народной свободы], который смешивали здесь с омской группой [кадетов]. И это незнание дало повод смешать имена деятелей Восточного отдела [ЦК] партии народной свободы с деятельностью Жардецкого или лиц, деятельность которых открывается для меня впервые по вопросам [Омского] вопрома. Я слышал, что они дельцы. Но многое я узнал впервые. К счастью моему, видно, гражданин обвинитель поверил, что общего между мною как председателем [президиума] Восточного отдела [ЦК] всей партии [кадетов в] Сибири и деятельностью Жардецкого нет ничего, ибо в обвинительной речи он уже нас разделял. А когда он меня упрекал в том, почему я не исключал из партии таких лиц, я ответил: к этому были формальные причины. Возможно, что это слабость моя. Если бы я был сильнее, здесь вы слышали бы не один протест против казни, а много. Я устал от этой борьбы и ушел...
Как писатель, на старости лет я получил обвинение в клевете. Всякий журналист понимает, что для него это очень тяжкое обвинение. Я уже объяснял, когда говорил об источниках [информации], от которых нами получались сведения, откуда мы их берем. Но позволю ваше внимание остановить на многих фактах, которые рисуют обстановку, в которой я работал, ибо они показывают, как тяжела была работа. Вы слышали здесь от Шумиловского, какая информация была в обществе, когда он вступил в министерство. Я бы столько мог рассказать газетных анекдотов, которыми кормилось сибирское общественное мнение...
Сообщалось, что в Пензе был поставлен памятник Иуде Искариотскому. Но для того, чтобы улучшить дело печати, нужно было много журналистов, которых в Сибири не оказалось. Обстановка внешнего и внутреннего фронтов была такова, что получать сведения было почти невозможно. Советские газеты доходили с трудом. Попытка получать сведения оказалась почти немыслимой. Ни одна телеграмма не доходила, посланная из Красноярска. Когда мы послали туда сотруднику шифр, чтобы сообщать телеграммы, то он был вызван к Розанову, который потребовал шифр. Он (сотрудник.— В. Ш.) отказал. В результате приходилось посылать курьеров, чтобы получать сведения.
Когда мы попытались некоторые сведения, слишком тяжкие для печати, сообщать правительству и самому адмиралу [Колчаку], то один эпизод указал нам, как опасен этот путь. Была прислана корреспонденция с фронта, рисующая положение вещей правдиво до ужаса. Мы отправили эту корреспонденцию Верховному правителю. После этого я был вызван в контрразведку, где мне сказали, что мне предлагается впредь не сообщать такого рода сведений, которые так тяжко рисуют положение, потому что они затрагивают чувство патриотизма. Я спросил, от кого идет такое распоряжение. И, к ужасу, услышал, что от самого Верховного правителя.
Когда газета, созданная здесь нами, — она просуществовала всего 15 дней — попыталась напечатать статью военную, нам прислали бумагу от Дитерихса с предупреждением, что, если повторится что-нибудь подобное, газета будет закрыта.
Когда в моей газете появлялись стихотворения или статьи против иностранцев (а нами проводилась идея единой России, которая неприятно действовала на иностранные войска), то французская миссия через министра иностранных дел [Российского правительства] Сукина оказала давление. И министр иностранных дел дал нам соответствующее словесное распоряжение. Вот вам обстановка, в которой нам приходилось работать.
В значительной степени, конечно, я должен признать и себя и моих сотрудников виновными. Виновными в том, что в пылу борьбы допускали слишком страстные слова. Не было беспристрастной оценки, допускались карикатуры, преувеличения. Но заверяю вас, что клеветы, а клевету я понимаю как ложь заведомую, в наших изданиях не было...
В значительной степени нас могут обвинить благодаря тому обстоятельству, что здесь, кроме учреждения, которое находилось в моем управлении, — Русского бюро печати, существовали десятки, сотни, а может быть, и больше всяких других организаций — осведверхи, осведармы, осведказак, особый отдел, представителя которого [Деминова] мы здесь видели. Все это выпускало ворохи бумаги. И публика не разбиралась, откуда что идет...
Мы, которые видели не издалека, а здесь перед собою все ужасы гражданской войны, мы можем с открытой душой и совестью сказать: безумцы те, которые думают, что война гражданская не кончена. Вдвое безумцы те, которые могут идти с поляками или с немцами против России. С ними никто не пойдет. Они будут бороться не только против советской власти. Они будут бороться против всей России, ибо те люди, которые веруют в единую Россию, хотя бы они принадлежали к разным партиям, они будут по эту сторону, но не по ту. Это мое глубокое убеждение.
…нас считали профессорски неприспособленными для другой, кроме издательской, работы... Мы были не приспособлены к другой, кроме писательской, работы не по профессорской, а по нравственной неприспособленности. Когда мне поручили Русское бюро печати, просуществовавшее около четырех месяцев, мы совершенно не думали заниматься агитационной литературой. Мы хотели издавать классиков. Хотели создать телеграфное агентство, как за границей. В результате судьба нас бросила в издательство комическое, за политический характер которого нам и попало.
Из разбора всей моей прежней деятельности видно, что я и мои друзья к заведомой лжи не способны. Мы можем ошибаться, заблуждаться, раздраженно преувеличивать, но лгать мы не можем. Во мне вы видите своего идейного противника, и только. Противника, который боролся пером. Но должен сказать, что сам лично я не писал. Судите меня за то, что я сам сделал. И не вменяйте мне в ответственность чужих дел, чужих грехов и чужих преступлений.
Когда вы будете меня судить, я прошу не забывать о том, что я старый земский деятель, стоявший 20 лет во главе всей культурно-просветительной работы Самарского — старейшего в России — земства, что я создал Самарский народный университет и собрал все известное в педагогической литературе по организации детских садов. Я не буду утруждать [вас] перечислением моих заслуг, но прошу помнить, что на мне нет ни одной народной копейки, ни одного слова, ни одной мысли, которые могли бы иметь отношение к человеческой крови...
Грацианов. Я вступил в состав [Временного] Сибирского правительства через полтора месяца после его образования с исключительной целью улучшить положение городского и общественного управления, которое находилось в самом бедственном положении, и оградить его права. Я сделал все, что мог сделать. Сделать больше я не успел, потому что мне воспрепятствовали руководящие лица и военные власти. В Совете Верховного правителя, в декабрьских событиях [1918 г.], в ассигновании средств на борьбу с советской властью, в сношении с заграницей, [в] военных событиях не принимал никакого участия, равно как и [в] политической деятельности правительства за последний год...
Я всегда работал вместе с народом, в полном контакте с ним. Врагом его никогда не был и никогда не буду...
Молодых. …я более всего поражен был тем, что развернулось передо мною на процессе, потому что я не ожидал такой страшной картины, которая была перед нами. И вижу, что действительно сделал большую ошибку, что не ушел раньше [из состава правительства]...
Дмитриев. Двенадцатилетняя служба, предшествовавшая моему вступлению в министерство, организация переселенческого управления, ныне име[ну]ющегося «государственная сельскохозяйственная коммуна», где я заведовал продовольственным делом Сибири и зернохранилищами, дали мне возможность вступить в министерство продовольствия товарищем министра. Я надеялся, что это продовольственное дело, которое перешло преемственно к министру продовольствия, мне удастся сохранить...
Но, поступив в министерство [продовольствия], я скоро увидел, что мне не придется ведать этими зернохранилищами. Я был второстепенным помощником министра. И они были переданы другим лицам, и поэтому мне пришлось в скором времени из министерства уйти.
Здесь на судебном следствии была установлена моя непричастность к политической деятельности как министерства продовольствия, так и Совета министров, большого и малого.
Относительно моего участия [в правительстве] я сам сказать или прибавить к словам защитника ничего не могу. Ожидая вашего приговора, граждане члены трибунала, я надеюсь, что вы дадите мне возможность продолжать ту работу в Сибири в продовольственном деле, которую я вел в течение 12 лет...
Введенский. Единственной целью моей работы в правительстве был отдел топлива и снабжения, о чем не было сказано ни одного слова... По должности товарища министра я получил предписание участвовать в небольшом числе заседаний малого Совета [министров]...
Третьяк. …Признаю свою тягчайшую вину перед революцией в том, что я своевременно, благодаря создавшейся обстановке или, быть может, слабости своих сил, не взорвал и не пустил на воздух созданный по указке из Лондона омский государственный притон.
ЗАСЕДАНИЕ ОДИННАДЦАТОЕ
Новомбергский. Члены чрезвычайного революционного трибунала. Я просил вас обратить внимание при обсуждении моей вины на то, что я служил в правительстве Колчака всего только два месяца с небольшим. В январе [1919 г.] я подал в отставку и выехал в Томск для чтения лекций. Следовательно, за последние одиннадцать месяцев [деятельности колчаковского правительства] я совершенно не могу быть ответственным.
Но за то время, когда я служил, перед вами прошли следственные материалы. И ни с одним из тех преступлений, картины которых здесь были развернуты в связи с колчаковщиной, я не был связан. Я ушел по собственному почину, несмотря на то, что меня удерживали. Ушел потому, что я отлично понял характер, систему и руководителей и в то же время не имел уверенности в возможности исправить эту систему, чем, к сожалению, отличались другие лица, сидящие со мной на скамье подсудимых.
Но все-таки я пробыл два месяца с лишним [в составе колчаковского правительства]. И это меня заставило призадуматься над тем, что же я сделал за это время. Если я ничего не сделал для славы колчаковщины, для отображения ее, то, я думаю, мое пребывание в этом правительстве обязывало меня к разоблачению того строя, против которого я должен идти.
Уйдя из этого правительства, я сейчас же энергично предпринял борьбу за сохранение [Омского] сельскохозяйственного института — единственного высшего учебного заведения, в котором я состоял организатором новых факультетов и над которым был занесен меч. Как ни странно, это единственное высшее учебное заведение, предназначенное для поднятия крестьянского местного хозяйства, должно было быть уничтожено по приказанию министра земледелия. Я вызывал свидетелей, которые подтвердили бы, какую я роль играл в борьбе с правительством за самостоятельность сельскохозяйственного института. Роль тогда выпала на меня руководящая. Все-таки нам не удалось сохранить самостоятельность сельскохозяйственного института.
Тогда я пошел в редакцию «Зари», за два месяца до падения колчаковского режима. И здесь моя работа в качестве члена редакции совместно с социалистом, который 20 лет пробыл в Шлиссельбургской крепости, ушла на то, чтобы разоблачить все ухищрения и проступки [колчаковского режима]. Но работа моя была непродолжительна, потому что редакция была разгромлена военными властями без права возобновления.
После этого я искал возможности остаться для работы в Омске, и, не имея как профессор Томского университета законного права жительства, я записался в информаторы в одной большой казачьей газете. Тогда записывались информаторами много чиновников, не желавших идти на фронт. Мне это было не нужно. По моему положению я был освобожден [от воинских обязанностей]. Но [я] использовал это место информатора для того, чтобы заведовать финансово-экономическим отделом в Совете кооперативных съездов.
И первый вопрос, который я поднял, это вопрос о знаменитых хищениях во владивостокской таможне. Здесь много говорилось о преступлениях [генерала] Розанова. Но никто не упоминал о том, что под его предводительством намечалось расхищение миллиардной стоимости грузов, которыми были забиты железно- дорожные склады. Там грузы накоплялись еще с 1914 года, не вывозились, и под его руководством открылась распродажа грузов во время их вывоза. Люди, приближенные к Розанову, делались миллионерами в один-два часа.
Далее. По моей исключительно инициативе, благодаря моим знаниям и настойчивости, я достиг того, что проект Экспортного государственного банка был провален, ибо сам министр [финансов фон] Гойер отказался внести его в Совет министров вследствие того, что замысел его был разоблачен. Я уже знал летом [1919 г.] о первой редакции устава [банка]. Затем эта редакция была переработана, и вторую редакцию [фон] Гойер был намерен внести быстро в Совет министров при содействии того центра [правительства], которого нет на скамье подсудимых. Я обращаю внимание на сущность этого проекта. Это было закабаление сибирского населения еще горшее, чем кровавые приказы генерала Розанова. По этому уставу Экспортного [государственного] банка министру финансов предоставлялась скупка всего сибирского сырья для заграничных рынков. И, таким образом, сибирское крестьянское хозяйство было бы закабалено произволом одного министра финансов.
Я внес доклад во Всекосовет, настаивал на собрании всех заинтересованных представителей казачества, и, несмотря на то, что на это заседание явился бывший министр финансов Михайлов, который участвовал в первоначальной разработке этого законопроекта, мне удалось провалить этот законопроект. В делах министерства финансов и Совета министров вы найдете этот проект. И вы увидите, до какой степени он являлся угрожающим для всего крестьянского хозяйства Сибири.
Но моя оппозиционность не случайное явление...
Когда я приехал в Сибирь 24 года тому назад для изучения быта переселенцев Тобольской губернии, первый том моих сочинений по распоряжению министра внутренних дел Горемыкина был изъят из обращения, а второй том был воспрещен к печати. Эта кара последовала за то, что я разоблачил переселенческую политику, указал, что она является не самостоятельной системой строения хозяйства, а является только отдушиной в интересах помещичьего класса в России...
Если я два месяца присутствовал в правительстве Колчака, то я своей работой искупил эту вину. Я твердо уверен, что, взвесив все эти обстоятельства, члены революционного трибунала не поставят мне в вину самого факта пребывания в этом правительстве.
...
Председатель. Прежде чем объявить приговор, я должен объявить подсудимым, что в острый момент гражданской войны декретом Совета народных комиссаров все правительство Колчака было объявлено вне закона. Считая, что в настоящее время, когда острый момент гражданской войны миновал, советская власть нашла возможным объявленное вне закона правительство Колчака судить. И, рассмотрев все делопроизводство и показания обвиняемых, суд вынес приговор, который предлагаю члену суда тов. Косареву объявить.
Косарев (читает).
…Именем Российской Социалистической Федеративной Республики чрезвычайный революционный трибунал при Сибирском революционном комитете… постановляет:
1) В отношении подсудимых Червен-Водали, Шумиловского, Краснова, Морозова, Преображенского, Ларионова, Степаненко, Жуковского, Писарева, Клафтона, Цеслинского, Ячевского, Грацианова, Палечека, Молодых, Дмитриева, Карликова, Введенского, Василевского, Третьяка, Новомбергского, Хроновского, Малиновского признать доказанным:
а) участие их в бунте и восстании при помощи и поддержке иностранных правительств против власти рабочих и крестьян с целью восстановления старого строя;
б) организацию подсудимыми истребительной вооруженной борьбы против власти рабочих и крестьян России;
в) расхищение и передачу подсудимыми иностранным правительствам достояния советской республики;
г) предательский призыв подсудимыми вооруженных сил иностранных империалистических правительств против страны, к которой они принадлежали;
д) организацию массового разрушения достояния Российской советской республики и имущества трудового населения ее;
е) организацию системы массовых групповых и единичных убийств трудового населения России.
2) Считаясь с тем, что, как это выяснилось из дела, часть подсудимых сохранила связи, которые могут им облегчить повторение преступлений, сходных с перечисленными в пункте 1, и стоя на страже жизни и достояния трудового населения советской республики, чрезвычайный революционный трибунал признает опасными для общественного строя республики подсудимых Червен-Водали, Шумиловского, Ларионова и Клафтона, а посему постановляет:
подсудимых Червен-Водали, Шумиловского, Ларионова и Клафтона подвергнуть высшей мере наказания — расстрелять.
Что же касается остальных подсудимых, то, признавая опасным, за исключением подсудимых Карликова, Третьяка и Писарева, их пребывание на свободе, подвергнуть их лишению свободы с применением принудительных работ на сроки:
подсудимых Краснова, Грацианова, Степаненко, Морозова, Жуковского и Малиновского — пожизненно;
подсудимых Преображенского, Новомбергского и Ячевского — на все время гражданской войны;
подсудимых Цеслинского, Палечека, Молодых, Дмитриева, Введенского, Василевского и Хроновского — на десять лет;
подсудимого Карликова — условному лишению свободы сроком на пять лет с применением принудительных работ;
подсудимого Третьяка — ввиду его активного участия в борьбе за свержение самозваного правительства Колчака в Иркутске — условному лишению свободы сроком на пять лет с применением принудительных работ.
Подсудимого Писарева, ввиду недоказанности его душевной болезни и наличности основательных сомнений в его психическом расстройстве, поместить на испытание в психиатрическую лечебницу.