Странный народ эти зимогоры. Называют так, главным, образом, строительных рабочих разных цехов, приходящих в город на строительный сезон, т. е. на весну и лето, и остающихся на зиму горевать на Хитровке. Зима да горе, вот и получается — зимогор.
Помимо поступающих прямо из деревни на места к хозяевам, множество маляров, кровельщиков, плотников, штукатуров и пр. вербуется подрядчиками из кадров босой команды, зимогоров. Такой прожженный, отведавший всего работник, разумеется, долго у хозяина жить не станет, но и за короткое свое пребывание среди рядового рабочего люда успевает поселить в них какое-то смутное понятие о вольной, пьяной жизни, а то и просто возьмет да и приведет какого-нибудь губошлепа в знакомую ночлежку, да там и «похоронит», т. е. обопьет догола. Малому совестно будет идти к хозяину в хитровской разлетайке, поживет он, пока товарищи не выручат, попробует «бульонки», а это дурная, по местному, примета: останется зимовать на Хиве.
[Читать далее]Есть среди зимогоров умные, талантливые люди, жизнь которых полна неожиданностями такого рода: сегодня он зимогор, нищий, пропойца, через год, два — городской голова в каком-нибудь сибирском городе, богатый купец, подрядчик, ворочающий тысячами людей и миллионами рублей.
Народ этот в большинстве крупный, рослый, красивый и бессовестный. Донельзя бессовестный. Как-то инстинктивно допятили они до сознания, что все дозволено человеку и живут, не стесняются. На Хитровке он способен рубашку последнюю снять с родного отца, товарища из последних штанов вытряхнуть, а в люди вышедши, будет своих рабочих тухлятиной кормить, сок из них жать без жалости, бить и обсчитывать без меры.
Да и не просто обижать людей, а с насмешкой. Видел я один раз, как знакомый мне зимогор одного товарища уговорил штаны с себя пропить.
— Да в чем-же я-то останусь, — упирался тот.
— А ты рубашку мою надень! — настаивал зимогор.
— Это на ноги-то?
— На ноги. Ты гляди, как хорошо!
Он прикинул рубаху, надевши ее рукавами на ноги.
Когда же товарищ согласился и штаны были пропиты, соблазнитель сам поднял вверх свиснувшие полы рубашки, очень похожие на «место» у коровы, после того, как она принесет теленка, и заявил:
— Гли, братцы, Никишка наш отелилси! Ядовито, зло и умно вышучивают зимогоры обманутых ими людей вообще.
Есть на Хитровке целые «нумера», населенные зимогорами и очень напоминающие запорожские курени. Все там есть, и беззаветная любовь к водке, и удаль, и даже «куренный батько». Но зовут последнего на Хитровке «батырь» и представляет собою он следующее: батырь обыкновенно снимает ночлежную квартиру, пускает себе в жильцы зимогоров и берет в городе подряды на всякие работы. Ночлежники под его предводительством таскают на стройки кирпичи, ломают здания и возводят новые. По субботам батырь производить артели расчет; после этого ставит «от себя» четверть водки. А так как он не только «батырь», но и тайный кабатчик, то в тот же вечер все выданные им деньги возвращаются к нему обратно, рабочие же редко оставляют себе даже «на похмелье».
Зимогор Слон, прозванный так за колоссальный рост и силу, представляет собой ярко выраженный тип русского человека, из которого может быть во всякое время, я подтверждаю это, герой в роде Минина и негодяй не менее Чуркина.
Слон — плотник. Умный, предприимчивый, бессовестный. Чего только он не перевидал в жизни?
Был он и работником, крестьянствовал, строил Забайкальскую железную дорогу, занимался мелким барышничеством, был «батырем» на Хитровке, имел свое огромное дело, капитальные дома в Москве, ворочал миллионами. Даже гласным думы пробыл не одно трехлетие.
И все резкие переходы были у него в жизни. Без промежуточных периодов. Нонче — князь, завтра — грязь. Нынче — куры и канки, завтра — нет ни лихоманки. Несколько раз опускался он до самого «дна», но, как сказочный Илья Муромец, еще большую силу обретал, о землю ударившись, и снова подымался на верхи. Причиной его перелетов был отчаянный риск, тоже отчасти из удали.
Работоспособность у Слона была, да и сохранилась, феноменальная. Предприимчивость тоже. Сегодня видишь его всего сломанного похмельем, едва не голого, избитого. Завтра, глядишь, хоть худые, да сапоги на ногах, фартук подвязан, на голове картуз.
— Куда, Слон?
— Да вот подряд снял...
И, действительно, хоть ретирад очистить, а уж добудет себе подряд. Иногда с таких подрядов и вверх подымался...
И до самой старости, теперь ему лет 60 с месяцами, физическую силу имеет и сознает за собою.
Забрали его как-то за нищенство, привели в Работный дом, а там послали работать в прачечную. Осмотрел Слон машины для стирки, центрифугу да и спрашивает заведующего:
— А нельзя ли тут один приводик на все маховички поставить?
— Это еще зачем?
— А так: я бы один все ваши машины вертеть взялся... Вам бы дешевле, да и мне...
А в прачечной в то время человек 15 машины вертели.
Семья Слона проживает в глуши, во Владимирской губернии... Простая крестьянская семья, довольно зажиточная. Слон до беспамятства ее любит, особенно детей.
Но вот что с этим чадолюбивым отцом семейства было.
Осенью 1905 г., во время уличных беспорядков, я зашел в один из номеров на Хитровке. Было там несколько оживленнее, чем всегда, пьяных много, словно в праздник.
У стола возле печки собралась группа стрелков и живо что-то рассказывают. Один из них картуз с гербом реального училища показывает, пару калош.
— Вот, — говорит, — догнали мы его около Горбатого моста и, значит, того... Мне калоши и картуз достались.. Вот вам!..
В это время из-под нар показывается огромная, взлохмаченная голова Слона.
— Картуз, уговоришь? — хрипло спрашивает он у рассказчика. — А это что?
Из-под нар высовываются две мохнатые лапы. Все в крови.
— Гляди! — орет Слон. — Еще не засохло, как студента мы в Охотном сгребли...
И раскатисто хохочет. За ним хохочут и все.
— Ловко!
— Но только, — задумчиво рассуждает Слон, — подавать они нам после этого, пожалуй, не будут...
