Сейчас зачастую можно встретиться с массовым увлечением рабочей молодежи современным, так называемым «американским» танцем, американской чечеткой.
[Читать далее]К примеру, пришлось мне 10 марта 1930 г. участвовать в концерте в Центральном доме комсомола Красной Пресни (в Москве). В середине концерта объявили, что «по требованию публики» («публика» была сплошь молодежь) один комсомолец из агитгруппы Центрального дома протанцует «американский танец». За рояль сел комсомолец и лихо стал отхватывать разухабистый фокстрот. Как-то странно, переваливаясь с боку на бок и поматываясь в разные стороны всем корпусом и конечностями, на сцену вытолкнулся (именно не вышел, не выбежал, а как- то «выперся», выдвинулся) молодой парень и стал танцевать. Что же это был за танец? Очень оригинальный и по-своему интересный. Он состоял в том, чтобы точно, строго, метрично, под музыку, в такт выделывать всем туловищем и конечностями — руками, ногами, шеей — различные забавные, неестественные движения, никогда не встречающиеся у людей в обычной жизни. Он то сводил согнутые колени и носки вместе и в то же время разводил пятки, то, наоборот, начинал ходить с вывороченными ступнями ног, т. е. со сведенными пятками и «смотрящими» в разные стороны носками. В этом случае согнутые коленки тоже не «сводились», а наоборот — возможно шире «разводились» так же, как носки ног. Походив так и эдак, парень начинал вдруг часто менять движения: то коленки сведет, то разведет.
Руки, начиная от плеч и кончая кистями, также не отставали от ног. Плечи — обычно более или менее спокойные и если уж двигающиеся, то совместно — здесь прямо-таки как живые ходили ходуном: то правое плечо поднимется вверх, а левое вниз, то наоборот, в то время как руки висят и мотаются наподобие безжизненных, мертвых плетей. Локти то и дело выворачиваются острыми углами наружу, также, как кисти рук, мелькают ладони, скрюченные пальцы. Казалось, что человек в каком-то припадке: судороги сводят его члены, он не властен над собой. Воля, мозг, нервные центры, управляющие движениями, покинули его, и какая-то посторонняя сила, слепая и бессмысленная, завладела человеком, дергает его члены и выделывает с ними самые произвольные, до смешного противоестественные движения.
В течение всего танца парнишка сохранял одно и то же выражение лица: сонное, тупое, бессмысленное... Глаза, полузакрытые тяжелыми веками, почти все время смотрят вниз; голова переваливается из стороны в сторону; рука, неизвестно зачем (так, как это делает выпивший или сонный человек) вдруг тянется к кепке, сдвигает ее с затылка на самые глаза, или снимает ее с головы и неизвестно кому помахивает, кого-то приветствует. А рожа остается в то же время бессмысленной и сонной.
Так танцевал парнишка. Нужно сказать, что танец имел некоторый успех. Не то, что уж всем сильно он понравился, но все же многие похохатывали с удовольствием: смотрели на него просто, как на смешную, потешную штуку. Да и сам танцор, я полагаю, только так, а не иначе, на свой номер и смотрел. А между тем, танец этот имел определенный смысл, преследовал определенную цель, достигал у зрителей-слушателей определенных результатов и, что самое важное, скверных, вредных, ненужных нам, враждебных делу результатов.
Так бывает иногда: человек предпринимает что-либо и полагает, что он делает с такими-то, такими- то целями, а на самом деле оказывается, что он заблуждался: оказывается, его поступок вызвали и определили совсем не его «благие намерения», как ему самому это казалось, а «иные силы», иные причины. И результаты от предпринятого им, — как говорят в таких случаях, объективные, от его воли независящие результаты — получились совсем не те, о которых он мечтал, задумывал, предпринимая определенный поступок.
Так и здесь: смысл, назначение этого танца был и есть вовсе не безобидный веселый смех, как в «блаженном неведении» думали и думают о нем молодой танцор и значительная часть «публики»; смысл здесь был глубокий, социальный и, как я уже сказал, — вредный.
Постараемся разобраться в нем.
В течение десяти минут мотаясь перед ребятами наподобие кожаного мешка с переваливающейся трухой, парень пытался подчеркнуть безучастность его самого к танцу. Он серьезен, он даже почти что спит, раскланивается с кем-то, а вот есть что-то такое, какой-то «завод завелся», и он уже не может остановиться: дергаются, и только, его руки, ноги, шея и туловище. Он больше не хозяин своего тела, он раб какой-то силы, которая делает с ним то, что она хочет. Он не прочь выставить напоказ это свое «веселое» положение, чтобы посмеялись над ним. Он сам смеется над этим своим рабством, беспомощностью, превращением в какое-то послушное животное, в какой-то механизм. В конце концов, он ничего против такого состояния не имеет: он довольно спокоен, не протестует, он поел и даже выпил (он ведь почти спит) — пускай кто-то, какая-то машина управляет им, его туловищем, руками, ногами, головой.
Это рабское безвольное, покорное, отупелое состояние человеческой воли, человеческого тела и является основным содержанием, основной идеей танца. Мало кто из слушателей-зрителей это ясно осознавал, но каждый отчетливо это чувствовал.
Откуда же взялся этот танец, как он попал к нам в СССР, в рабочий клуб?
О происхождении танца много говорит нам его название: «американский» танец. Он завезен к нам из Америки, страны, в которой чрезвычайно распространено было и сейчас еще есть самое настоящее рабство, с неизбежно его сопровождающим умственным и физическим вырождением человека. Рабство в Америке существует как черное, так и белое, Черные рабы — негры, бывшие когда-то частной собственностью феодалов-плантаторов, которые могли их замучивать работой до смерти, избивать кнутами, морить голодом, заковывать в цепи, чтобы они не разбегались. Все это оправдывалось, поддерживалось законом, судом.
Так из поколения в поколение, от отца к сыну, внуку и правнуку, от матери к дочери передавалось проклятое рабство, воспитывались совсем особые люди-рабы, целая армия, несколько миллионов рабов.
Сейчас формально рабство негров в Америке отменено, но оно существует фактически. Во-первых — потому, что многовековое рабство определенным образом воспитало и морально искалечило значительную часть американских негров, во-вторых — потому, что негров продолжают травить, эксплуатировать, платить им меньше, чем белым, за одну и ту же работу, линчевать (устраивать самосуд) и вообще всячески издеваться над ними.
Но в Америке существует также особая форма белого рабства.
Около гигантских промышленных центров Америки всегда живет огромная масса безработных. Значительная часть из них — разорившаяся мелкая буржуазия, бывшие мелкие торговцы и ремесленники, а иногда даже опустившаяся и разложившаяся аристократия и интеллигенция. Эта часть безработного мира — не та его революционная пролетарская часть, что потрясает сейчас капитализм во всем мире, вчерашний рабочий, выброшенный сегодня на улицу капиталистической рационализацией или проведением в жизнь плана Юнга, нет — это окончательно деклассировавшаяся, разложившаяся масса, так называемый «люмпен-пролетариат». «Люмпен-пролетарий» уже не протестует против капитализма, против своего положения, ни с кем не борется, он смирился со своими полускотскими условиями существования, он думает только о брюхе, о том, чтобы кое-как налопаться колбасой и пивом, и больше ему ничего не надо. За это он готов служить полиции, фашистам, избивать демонстрантов, становиться к станку вместо бастующих.
Он — раб капитализма, капиталистического строя, машины капиталистических производственных отношений: лишь бы получить свою порцию колбасы и пива да поспать. Безволье, покорность, самоунижение, отупелость — вот основные черты характера «люмпен-пролетария».
Хроническая безработица, хроническое «люмпенство» зачастую также передаются здесь от отцов к сыновьям. Создается особый тип людей.
Так как обычно «люмпен-пролетариат» живет на одних улицах, в одних домах, — здесь создается особый быт. Здесь развиваются пороки, наркотика, самые подлые и странные, на первый взгляд, игры.
Естественно, здесь рождается также и свое искусство. Оно, так же, как всюду и везде, отражает психику своих творцов: человек всегда создает, творит искусство по образу и подобию своему. Здесь, среди черных и белых рабов Америки и родился «американский» танец. В нем отразилась самая отвратительная черта рабства: смех над своим же полуживотным, подневольным состоянием, смех над своим рабством, самоунижение. Эта идеология, этот танец прямо враждебны идеологии революционного пролетариата. Этот танец агитирует за безволье, за покорность воли и тела рабочего силе, способной управлять им. Кто же эта сила? Капиталист, его порядок, его государство. Танец идеализирует, выставляет в каком-то прекрасном свете это безволье, эту рабскую покорность. Весело, смешно выделывать различные выкрутасы; приятно отдать свою волю и тело в чью-то власть: «я поел и сплю, до остального мне нет дела».
Это искусство, эта идеология, эти танцы выгодны капитализму. Их насаждают в среде рабочих для того, чтобы развратить психику рабочего, сделать его покорным, безвольным; для того, чтобы рабочие почувствовали отвращение к революции, бунту, к стремлению стать хозяином фабрики, строителем общества, творцом истории и почувствовали любовь к подневольному, рабскому положению. Воля, психика незаметно, изо дня в день воспитываются музыкой и танцем в соответствующем направлении. Это искусство через буржуазную часть наших артистов, через буржуазную часть нашего театра проникло к нам в СССР и получило у нас некоторое распространение. Почему? Потому что у нас окончательно еще не выкорчеваны корни капитализма, потому что у нас остались еще буржуазные художники, буржуазные критики и теоретики искусства. Часть их ухватилась за это искусство. Это так называемое «современное», «индустриальное», «урбанистическое», т. е. городское искусство. «Его нужно пропагандировать и прививать рабочему классу» — так кричат они. Больше того: так как пока что таких буржуазных теоретиков много и они занимают еще сильные позиции в наших художественных учреждениях и в нашей художественной печати — они начинают травить тех, кто разоблачает, вскрывает буржуазное, враждебное рабочему классу содержание такого искусства. Вокруг этих споров, вокруг этих вопросов создаются целые течения, группировки художников. Одни требуют распространения подобного искусства и запрещения распространения всякого другого, вторые требуют обратного. Группировки эти — общества, ассоциации, союзы — имеют свои программы, журналы, ведут между собой борьбу. Ясно, что эта борьба — одна из форм классовой борьбы.
Всякому рабочему активисту-культурнику нужно быть в курсе этой борьбы, найти свою пролетарскую группировку, ассоциацию, общество, связаться с ним и всячески его поддерживать. Это даст много как всему пролетарскому движению, так и непосредственно каждому рабочему: это поможет ему вскрыть буржуазный характер хотя бы того же «американского» танца и изгнать его из своего клуба.
